Полежав еще немного, он с досадой обнаружил, что чувствует себя после прогулки нисколько не хуже, а, может быть, даже и лучше. От этого еще досаднее стало на душе. Потому что все обидное и тяжелое делалось сразу гораздо менее обидным, раз он, оказывается, здоров. А в эту минуту ему как раз хотелось, чтоб все было как можно обиднее. Такое уж было настроение.

В этом приятном состоянии духа его застал вернувшийся с работы Ляонас.

Он вошел, от самых дверей улыбаясь, обрадованно потряс Станкусу руку и уселся у него в ногах, на краешке кровати.

— Одеяло купил? А? — Станкус, скосив глаза, подмигнул на соседнюю кровать.

Ляонас, радуясь и как будто стесняясь, еще Шире улыбнулся и, плотно зажмурив глаза, точно по секрету, кивнул.

— Ну, как теперь твое здоровье? Хорошо?

— Ничего. Как раз достаточно хорошо для предстоящего путешествия.

— Неужели ты обязательно решил ехать? Жалко! — сказал Ляонас.

— Что поделаешь! Такая у меня прихоть — и все! Чертовская привычка. Смена впечатлений, понимаешь ли! Красивые виды, яркие встречи и тому подобное.

— Понимаю, — недоуменно и уныло поддакнул Ляонас, — да я-то привык, знаешь, вместе…

— Привык?.. Ты хороший парень, и проститься нам надо как полагается. Сбегай на угол в лавчонку. Я ставлю. Вот, возьми.

Ляонас нерешительно покосился на деньги, нехотя взял и вышел, зажав их в кулаке.

Деньги, которые Станкус дал на водку, были у него из последних, да и сразу после болезни пить, наверное, нехорошо. Но это-то и подхлестывало Станкуса. Пускай! Пускай и денег не будет, и пить вредно, пускай!

Ляонас пил по-деревенски, полным стаканом, как воду, без отвращения и без малейшей питейной лихости: кряканья, пристукивания и приговаривания.

Станкус, наоборот, как-то особенно опрокинул в горло стакан, точно в ведро выплеснул, и весь передернулся от смешанного чувства отвращения и удовольствия.

Водка горячей струйкой побежала-побежала по телу, дошла до сердца, и Ляонас вздохнул. Потом она и до языка добралась, и он заговорил:

— Не будет уж у меня такого хорошего товарища и… который все понимает… и который все видел. — Он опять глубоко вздохнул. — И посочувствует который…

— Ты молодой, и ты прилично устроен теперь, обойдешься и без моих советов.

— Обойтись можно, а хорошего друга не скоро найдешь, — тщательнее обычного выговаривая слова, объявил Ляонас. Он опять вздохнул и начал потихоньку уныло покачивать головой, определенно собираясь опять долбить все про то же самое, но Станкусу не терпелось поговорить самому.

— Плохо мое дело, парень, — сказал Станкус. — Старость подходит. Что? Ты думаешь, старость — это когда спина горбится? Чушь! Старость — это когда человек начинает думать и раздумывать и вдруг он чувствует, что в нем уже нет настоящей злости, чтоб драться со всеми и каждым за свой кусок. Вот тогда ему и приходит капут, хотя бы и сила у него осталась, как у меня. Понимаешь?

Ляонас кивнул с таким сочувствием, что кудрявые волосы его метнулись на лоб.

— Понимаю же!

— Ничего не понимаешь… но слушай и отвечай. Кто работает на моем месте… у старого хрена Жукаускаса, в мастерских?

— Кто работает? — постарался вспомнить Ляонас. — A-а… с усиками такой, он из Паневежиса приехал… как зовут, не знаю, а вот с усиками такими…

— Черт с ним, пускай с усиками. Что сделал бы настоящий парень на моем месте? Он подождал бы вечерком этого, с усиками, когда тот пойдет с работы, и тихонько с ним поговорил бы. Сердечно и откровенно. Объяснил, что это место чужое, оно уже занято, и он может убираться ко всем чертям. А если бы он заупрямился, набил бы морду. А потом пошел бы к мастеру и сказал: «Мистер мастер, старый хорек! Ваш ремонтный слесарь бросил у вас работу, возьмите теперь меня обратно».

Ляонас рот разинул:

— Неужели?

— Безусловно. Помню какое-то славное местечко, Оклахома или Вальпаранизо, что ли… Парня звали Стив. Такой вроде боксера парень. Когда его уволили и взяли на его место другого, он каждый вечер поджидал своего счастливого заместителя и избивал. А тот был довольно щупленький. Но он не уступал шесть дней, хотя на нем живого места не оставалось, пока наконец Стив не вывихнул ему руку. Тогда мастер вытурил того в двадцать четыре секунды, а Стив тут как тут. Но на месте того, вывихнутого, уже работает племянник жены мастера. И Стив идет домой, стиснув кулачищи, и непрерывно говорит всякие слова, от которых вздрагивают прохожие. И вдруг он натыкается на того, кому вывихнул руку. Тот плетется со своей женой и двумя ребятишками и тащит кое-какие пожитки, перебираясь из квартиры на пустырь. И Стив в одну секунду понимает, ради чего тот шесть дней выносил его побои, ни за что не бросая работы. И у Стива слегка начинает что-то переворачиваться внутри. А тот его видит и говорит: «Слушайте, вы, не видите вы, что ли, что я иду с женой и у меня вывихнута рука?» — «Немножко поздно, но вижу, — отвечает Стив, и как раз тут все нутро у него переворачивается окончательно вверх дном, и он добавляет: — Даю вам слово, я с удовольствием разбил бы морду тому, кто вам вывихнул руку, если бы мог, но вы знаете, почему я этого не могу». — «Я-то, знаю, только убирайтесь вы от меня!» — говорит тот, что с женой. «Все, что я могу вам сказать, — говорит Стив, — это то, что если бы я сейчас получил работу, я бы весь заработок отдал вашей семье». — «Я, может быть, вам и верю, — говорит щупленький, — но теперь идите вы от меня к черту».

А Стив говорит: «Да, хорошо, иду», — и низко кланяется его жене, и идет домой прямо по самой середине улицы, и глаза у него совсем белые, а в душе одна мечта — встретить на улице того, кто во всем этом виноват, и хоть немножко его покалечить!..

Вот где человеку крышка бывает. Если ты начал раздумывать, а нет ли у этого, который вытеснил тебя с твоего места, детей, или малокровной жены на сносях, или славной сморщенной бабушки, — тогда к черту все, ты пропал! Нет в тебе нужной злости. Было время, у меня болтались уши, и я скакал, задрав хвост, и готов был облизать всякого, у кого не было видно в руке палки. И я воображал, что я буду примерно трудиться изо всех сил и мне попадется хозяин, который умилится душой моему прилежанию. — Станкус откинулся на спинку стула и так затрясся от хриплого смеха вперемежку с кашлем, что, пытаясь закурить, долго не мог чиркнуть спичкой по коробке.

Ляонас вздыхал-вздыхал, сосредоточенно размазывая по столу пальцем пролитую водку, и наконец заулыбался. Его простодушное лицо прямо-таки просияло какой-то хитроватой радостью.

— О! — провозгласил он и поднял палец. — Вот, значит, и ладно. Значит, действительно!.. Действительно ладно, что у нас хозяев нет. Нет никаких хозяев, ни добрых, ни злых… Ага?..

— Правильно, но начальники все равно есть!

— Начальники? Ну а как же без начальника? Обязательно начальника надо. Гм, начальник! Да он инженер, как же ему не быть начальником надо мной, раз он понимает, а я нет!

— Правильно. Он инженер. А вот ты не инженер. И не будешь никогда. В этом все и дело, дуралей!

— Дуралей, ладно. А буду учиться, может, стану и не дуралей.

— Вот именно, учиться. Где же ты его возьмешь, учение?

— Да я учусь немножко! — застенчиво признался Ляонас.

Станкус замахал рукой перед глазами, отгоняя дым, чтобы лучше вглядеться в лицо товарища.

— Ты? Да кому это нужно тебя учить? Чему же там вас поучают, таких сусликов? Учат хором петь псалмы? Или читают вам душеспасительные брошюрки?

— Да нет, мне бы машинистом на каком-нибудь механизме сделаться… Я, правду сказать, и думать не смел, да меня да того разожгло, взял да и спросил. Оказывается, можно. Оказывается, просто-таки очень нужно, чтобы побольше было машинистов. А машинист и жалованье совсем другое получает и может потом чему-нибудь учиться дальше.

— Правильно, машинисту лучше, а директору и совсем хорошо… Удивительно, как хорошо все получается, когда выпьешь!..

— Ну, пускай я немножко выпил, но тетрадки-то вон они, лежат. Тетрадки мне не снятся.