Потому что призрак родного брата никак не отпускал его — или это сам Уолкер не отпускал призрак Маны — и этот призрак как будто стеной вставал между Неа и всеми теми людьми, которые были ему бесконечно дороги.

Всегда.

И даже Аллен, его дорогой Аллен, который был так же добр, как и Мана. Который пел так же красиво, как и Мана. Который мечтал научиться играть на пианино, как и Мана.

Которому Неа запретил даже говорить о музыке, потому что призрак близнеца душил ему горло и перекрывал кислород.

Он хотел освободиться от этого, но стоило ему только подумать так, как внутри всё леденело и грудь словно бы сковывали в стальных объятиях.

Неа не мог освободиться.

Это было его крестом. Его виной. Его наказанием. Его искуплением.

Уолкер тяжело вздохнул и, посмотрев на отстранённо наблюдавшего за небом Тики, тихо просипел:

— Адам устроил аварию десять лет назад, после которой мы и сбежали.

Мужчина долго молчал в ответ. Не двинулся, не вздохнул, не издал ни звука. И Неа казалось, время просто замерзло в окружении их скамейки, было тихо и пусто — в парке по выходным почему-то мало кто ошивался. И это псевдо-спокойствие… оно давило на него, душило его, убивало.

Ну скажи что-нибудь. Пожалуйста.

— Прости, — наконец тихо выдохнул Микк, и Уолкер дернулся, резко поворачивая к нему голову и до боли сжимая руки в кулаки.

Так не должно было быть. Это не Тики должен был извиняться. Это он, Неа, обязан попросить у него прощения за своих призраков. И за то, что все это время — за все время их знакомства — постоянно ужасно хотел назвать его Маной.

Они были разными. Совершенно разными. Мана был мягче, теплее, ближе.

Тики был жестким, далеким, скептичным. С ним было спокойно, он был своим, он был достоин доверия побольше многих других друзей Неа, но Уолкер… Он не мог… не мог сказать ему… что?

«Я с тобой подружился сначала, потому что ты был похож на моего брата-близнеца, который разбился».

Так, что ли? Это же бред.

Хотя больше это всё же оскорбление.

Потому что Мана душил Неа своими мягкими пальцами и обдавал трупным дыханием всякий раз, когда Уолкер мечтал наконец отпустить его.

— Тебе не за что извиняться, — всё же выдавил из себя мужчина, прикрыв глаза и ругая себя за слабость. За трусость.

За нежелание расставаться с собственным призраком.

Тики взглянул на него золотыми глазами (у Маны были почти такие же, только в них рыжей осени пряталось больше) и ободряюще улыбнулся, несильно стукнув кулаком в плечо.

— Да ладно тебе, Неа, мы же друзья, — уверенно проговорил он, и Уолкер, закусив губу, проклиная себя и свою слабость, улыбнулся в ответ.

— Конечно.

Холодные пальцы Маны сдавливали ему горло.

Неа предпочитал не обращать на это внимания.

***

Аллен возился на кухне с такояки, когда дверь хлопнула, и в квартиру ввалился Неа. Юноша прикусил губу, стоило только брату зашуршать обувью нарочито громко, показывая, что он пришел, и неслышно вздохнул.

На самом деле он просто ненавидел это. И эту свою скрытность, и это идиотское молчание, и несмелость Неа… Но больше всего — Адама, из-за которого все и произошло.

По-честному говоря, Аллен очень хотел, чтобы между ним и братом все было как прежде — как в детстве, когда Неа вечно провоцировал его на какие-то сомнительные комнатные авантюры (потому что младший Уолкер был еще мал, и никто не хотел, чтобы он поранился), а Мана — останавливал их обоих. Но слишком… слишком многое теперь стояло между ними.

Аллен был слишком похож на своего отца — и слишком любил погибшего брата, чтобы предать забвению свою мечту быть таким же потрясающим музыкантом, как он. А Неа… Неа слишком сильно держался за прошлое в виде Маны, и еще неизвестно, кто из них больше тосковал по доброму парню с мягкой улыбкой и музыкальными пальцами.

Брат прошаркал тапками по коридору и остановился на пороге на кухню, как будто дальше — барьер. Только что носом подозрительно поводил, словно искал какой-то подвох в происходящем.

А подвоха не было. Аллен просто готовил эти его чертовы такояки, потому что хотел извиниться, но словами этого сделать просто не мог. И обнять… Обнять Неа — тоже не мог.

Не знал, почему.

Линали сегодня на него ругалась. Говорила, он слишком черств и слеп, чтобы видеть, как брат страдает от его молчания, и с этим надо что-то наконец сделать. И Аллен был согласен с ней, но только что сделать — не знал. Потому что у него были причины поступать так, как поступает — они всегда были, еще когда он полез в эту чертову машину к братьям, надеясь, что Адам узнает про то, что они втроем едут на этот чертов концерт, и не станет приводить в исполнение свой приговор.

Приговор и Мане, и Неа.

Но… не сбылось.

И теперь Аллен готовил любимое блюдо брата, чтобы извиниться перед ним хоть так, потому что больше никак не мог.

Потому что должен был вести себя так, как ведёт.

Да, по-свински. Да, эгоистично. Да, разрущающе для них обоих. Но он должен был. Иначе могло случиться непоправимое.

А так… так хоть один из них в безопасности.

Аллен сглотнул, облизнувшись, но обернуться к брату так заставить себя и не смог, потому что боялся увидеть на его лице злость, раздражение или неприязнь. Неа мог устать. Конечно же, Неа уже устал. От вечных пряток, от вечной нужды бороться, от своей же депрессии и нависшего над ним призрака Маны, от такого непутёвого младшего брата.

Но юноша из последних сил верил, что этой злости не будет. Этого раздражения, этой ненависти, этого… отвращения. Потому что именно добродушие Неа, именно его привязанность и любовь, позволяло Аллену двигаться дальше. Позволяло не обращать внимания на себя. На собственную ненависть, на собственную злость, на собственные эмоции, которые он вообще испытывал по отношению к Адаму, к Семье… к себе.

— При… вет? — неуверенно поздоровался Неа, и Аллен закусил губу, заставляя себя успокоиться и просто приготовить эти чёртовы такояки, чтобы хотя бы так порадовать брата.

— Привет, — вновь покрывшись льдом невозмутимости, ответил юноша и поставил чай, в очередной раз ругая себя за то, что забыл купить нормальный чайник. Достал уже этот антиквариат, который постоянно приходилось очищать от накипи.

— А… что т-ты готовишь? — мужчина снова принюхался и все-таки прошел на кухню, все также шаркая тапками и этим звуком как-то неуловимо и вообще непонятно как вкупе с нагревающимся чайником и шкворчащей на сковороде едой создавая целую симфонию уюта.

— Такояки, не видно? — чувствуя, как вильнул, задрожав, голос, отозвался Аллен, все также упорно не оборачиваясь даже тогда, когда Неа заглянул ему через плечо и удивленно выдохнул.

Вообще-то такояки Аллен обычно готовил в один из будних дней недели, и это было почти устоявшееся расписание, скажем так, которое претерпевало изменения только в том случае, если младший Уолкер изволил экспериментировать на домашней кухне, потому что Кросс гнал домой, мотивируя свой поступок волнением его брата.

— В-вижу… — снова дрогнул голосом мужчина, и юноша ощутил себя такой ужасной свиньей, что… даже слов нет. Прикусив губу, он все-таки обернулся, тут же наталкиваясь на удивленно-выжидающий взгляд брата, и неслышно вздохнул. И — сделал огонь под сковородой потише.

Наверное, все-таки стоило извиниться как-то… словами. И порадовать Неа хоть немного. И себя — тоже. Хоть на один день. То, что брат общается с Тики, это не было так уж и плохо, наверное, потому что тот как будто окутывал его своей заботой, но вместе с тем… Аллен понимал, что даже такая удачная дружба брата с этим, казалось бы, жутко поверхностным парнем, не такая хорошая замена их общению, как ему хотелось бы в это верить.

— Я… — юноша растерянно почесал в затылке, отложив лопатку и не смея прервать зрительный контакт с Неа. — Слушай, я… извини. Наверное, все-таки об этом… следовало сказать. Я… я о работе. Но просто я как-то и не…

— Все в порядке, Ал… — выдавил в ответ брат, прерывая его уже откровенно дрожащим голосом. И — вдруг сгреб его в охапку, совершенно выбивая из легких воздух. — Правда!.. Все в порядке. Я понимаю, что ты… уже взрослый и сам вправе решать, что и как делать, и как тебе будет лучше, но просто я… — он уткнулся опешившему юноше лбом в плечо и длинно выдохнул. — Я и слова тебе не скажу, правда.