Лави заскрипел зубами, чувствуя, как жар исходит от его кожи, как он норовит вспыхнуть в любой момент, и попытался успокоиться. У него никогда не было проблем с контролем такой непостоянной и яркой стихии как огонь, но рядом с этой ведьмой всё его хвалёное самообладание катилось куда-то в тартарары.

Алана была опасна — но это никто не осознавал.

Алана могла утопить их всех, могла вскипятить кровь в их телах, могла управлять каждым из них — но никто не обращал на это внимания.

Лишь Лави прекрасно понимал, что стоило избавиться от ведьмы как можно скорее, пока очередное обострение не накатило на неё подобно волне — такой же неожиданной и сильной.

Приступы безумной русалки были ужасны и разрушительны. Не дай океан оказаться в этот момент рядом какому-нибудь кораблю — тут же потопит с диким смехом и жаждой. Алана всегда хохотала, направляя на бедных моряков шторма: просто просила океан, и тот исправно исполнял её просьбы, словно и сам оказался очарован этой убийцей.

Лави не понимал. Не понимал, почему никто не видел того, что видит он сам.

Зубатка была опасна! Невероятно опасна! А они её ещё ко всему прочему и к императору везут! Ишь чего удумали: вылечить повелителя русалочьими слезами той, кто никогда никого не спасала.

Думать об этом было невероятно утомительно, и потому Лави постарался хоть ненадолго отстраниться от происходящего, закрыв глаза и сползя совсем вниз, в высокую траву, в которой его не было видно. Свой наблюдательный пост он устроил в некотором отдалении от лагеря, поэтому здесь народ не сновал, и было относительно спокойно.

Хотя, признаться, спокойнее всего Лави было бы в маленьком домике на берегу залива в солнечной Арриске, где никто не знал о том, что у него есть хвост и что он может легко изменять свой вид за счет отца-мимикрима.

Где была невысокая тонкая женщина с рыжей копной волос, которая показывала ему яркие оранжевые огоньки в ладонях.

Как же он давно не был дома, о великие. Как же долго он там еще не окажется. Панда не понимал его в этом порыве вернуться в родные земли и таскал за собой повсюду после смерти матери. Говорил, не зря же я использовал щедрый дар Элайзы. Говорил, мне надо за тобой присматривать. Говорил, ты мой внук и я тобой дорожу.

И он дорожил, правда. Показывал ему интересные места, учил языкам (это и породило в Лави впоследствии интерес к истории), рассказывал про Элайзу — великую императрицу, его родную тетку, женщину, которую знал лично.

И Лави был, конечно, очень ему благодарен, но… но он никуда не хотел. Даже в море он подался по настоянию деда — потому что тот считал, что внук должен знать правду. Вот Лави и узнал — и последние несколько десятков лет совершенно не представлял, как ему ею распорядиться.

Или — несколько сотен лет. Он, на самом деле, уже и не помнил.

Иногда ему казалось, что время неустанно куда-то бежит, куда-то спешит, но сам он стоит на месте — время словно обходит его стороной, и всё вокруг кажется таким мимолётным, таким стремительным, а он — улитка на фоне всего этого.

Старик, кажется, понимал его, но они никогда не говорили об этом: потому что для Панды слёзы Элайзы был щедрым даром, а вот для самого парня это было похоже чем-то на проклятие.

Зубатки живут до трёх тысяч лет. Ну разве не проклятие?

Лави не желал видеть, как умирают близкие люди. Не желал видеть, как и старик однажды умрёт, покинет его. Он совершенно не хотел оставаться один. И жить после в этом одиночестве так, словно ничего и не произошло, словно так и надо.

У Лави же никого не было. Теперь, кроме Панды — никого не было.

Это одиночество душило его. Эта фатальная невозможность довериться кому-то, кто будет с тобой всю твою жизнь. На кого Лави сможет опереться после ухода деда? Только на самого себя.

Но Лави не хотел оставаться один. Он хотел быть с кем-то, частью чего-то. И вот, когда он уже наконец нашел то, что искал — у него вновь это отнимают.

Алана не спасла его отца, хоть и могла. Не спасла, не спасла, не спасла. И его теть и дядь — тоже. Она насмотрелась на их смерти, на их мучения, использовала их кровь — и спаслась сама.

А их больше нет на свете, и Лави — он остался один.

После того, как отец не пришел в назначенный день, мама долгое время себе места не находила. Металась по дому и саду, пыталась делать что-то — и не могла. Злилась и раздражалась, плакала и просила прощения… А потом пришел Панда. Долго молчал, глядя на них двоих, а потом тяжело сел и поставил на стол красивый прозрачный витой флакон.

С русалочьими слезами.

Которые принес для дочери.

Сказал, Рогза нет больше, Алиша. Сказал, тебе надо заботиться о сыне, но просто так его ты не переживешь. Сказал, пей и хватит истерик.

Он всегда был флегматичным и спокойным до равнодушия, его старик. Лави даже представить было трудно, что творилось в его душе, когда мать, услышав его слова, заорала дурным голосом, отчаянная и усталая, безо всяких обрядов и ритуалов влюбленная в отца по уши и привязанная к нему намертво — и сожгла себя, а вместе с собой — и полдома.

Лави тогда еле успел поймать взлетевшую в воздух склянку с русалочьими слезами.

Он не хотел оставаться один. Ему нужен был кто-то, кто будет с ним.

С тех пор прошло четыреста с лишним лет. Старик уставал — Лави видел это. И — снова боялся потерять того единственного близкого человека, что у него остался.

Потому что тогда, в самом начале, когда мать умерла, а они остались перед миром почти что нагими, Панда сказал ему, что в океане у него ещё остались родственники: дед и одна из тёть, которой удалось спастись. И Лави отправился на их поиски только спустя двести лет, когда окреп и подрос, когда был способен управлять своим огнём и своей силой. Он надеялся вновь обрести семью, вновь окунуться в тепло дома и вновь быть частью чего-то большого и трепетного.

Сначала он направился в западную провинцию, где и узнал, что отец его был царевичем, первым наследником всего морского престола, но про ту, кто спасся, никто ничего ему не сказал, словно бы жители даже не желали вспоминать про неё.

Лави тогда было жаль неизвестную русалку, которая уже как двести лет жила, скорее всего, с той же пустотой и болью в сердце, что и он — потому что видела всё своими глазами. Но когда парень всё-таки нашёл её — она топила корабли и зло хохотала, наблюдая за смертями людей.

И ненависть вспыхнула в нём с такой силой, что даже, кажется, просочилась наружу огненными всполохами.

Она убивала.

За что она убивала их? Что они сделали ей? Скольких она убьет еще? Почему она не спасла своих близких, раз обладает такой огромной мощью?

Так вот почему здешний народ не хотел вспоминать о ней. Все боялись.

Позже, путем ненавязчивых вопросов Лави выпытал, что русалки с серебряными волосами всегда считались изгоями, потому что это значило, что уже только своим появлением на свет они отняли у кого-то жизнь, а жрицы отнимать чужих жизней права не имели.

…интересно, сколько жизней уже отняла эта ведьма — а никем иным она быть и не могла — если топила корабли с такой легкостью и таким удовольствием?

Лави стиснул зубы, ненавидя и боясь вспоминать об этом, и заставил себя думать, думать, думать об этом. Он уже много лет — даже не просто лет, а десятков лет — пытался ответить на свой вопрос сам, раз уж не отвечала эта серебристая рыбина.

Почему она не спасла его отца, если могла заклинать кровь, будучи лунной ведьмой? Почему она просто смотрела на то, как мучают ее близких, и сама терпела эти мучения?

Почему она продолжает топить корабли даже спустя четыреста долгих лет?

О великие, как же Лави устал за эти четыреста лет — настолько, что хотел однажды уснуть и не просыпаться. Это одиночество сжирало его заживо, убивало, стирало с лица земли.

Он не хотел исчезать.

Он хотел исчезнуть.

Он хотел иметь семью и хотел жить спокойно.

И именно поэтому, наверное, продолжал подогревать в себе эту неприязнь к Алане. Которая была морской ведьмой, пережившей всех своих близких, и теперь была опасна для друзей Лави, совершенно не представляющих, в какой переплет они попали.