— Или ты думаешь, что будешь мешать ему? — хитро сощурился он, и мужчина тут же закивал головой, надеясь, что Микку будет достаточно этого ответа. Но тот лишь горестно вздохнул, закатив глаза, словно только что ему сказали что-то невероятно глупое, и состроил такое выражение лица, будто ожидал от Уолкера что-то более умное. — У тебя вообще есть хотя бы одна логичная и здравая причина для отказа? — иронично спросил Тики, и Мана замер, тяжело сглатывая.

И правда — а была ли хоть одна логичная причина? Было ли хоть что-нибудь, кроме отговорок и попыток сбежать?

— Мы… братья? — неуверенно предложил он, ощущая себя нашкодившим мальчиком, получавшим нагоняй от кого-то старшего.

Тики с несколько секунд смотрел на него без каких-либо эмоций, пугая Ману своим просчитывающим пространство золотым взглядом, и вдруг ссутулился с досадливым стоном.

— О духи, какой же ты трус, — прошептал мужчина, покачав головой. — Почему просто нельзя получать удовольствие от происходящего, а?

— Но это же неправильно! — тут же вскинулся Мана, осуждающе глядя на брата.

— Любовь не может быть неправильной, как ты не понимаешь?! — Тики хлопнул себя по колену, сердито сверкая глазами и совершенно точно не собираясь отводить взгляд. — И Неа бесится и никак не возьмет в толк, почему ты не можешь принять эту простую истину! Потому что ты-то со своим умом давно должен был это уразуметь, а ты ищешь какие-то оскорбительные оправдания! — он говорил тихо, но с таким чувством и с такой уверенностью, что Мане стало не по себе.

Он ведь всегда принимал Неа — не мог не принять. Но сейчас он принимал его тоже! Просто сам Неа этого не хотел!

…не хотел, чтобы его принимали как больного, потому что был совершенно здоров.

В глубине души Мана, наверное, знал это, просто боялся себе признаться. Да и… готов определенно не был. Он жил со своим чувством к Неа давно, очень давно и привык любить его просто по умолчанию, соглашаясь со всеми его решениями и действиями. Но теперь, когда эти чувства стали… обнажаться — он боялся.

Возможно ли, что он ищет оправдания просто из-за глупого страха изменить что-то?

Мана бросил тоскливый взгляд на близнеца, уже вошедшего в игровой раж, и горько вздохнул. Алана с кривой улыбочкой что-то сказала ему, и тот ошеломленно вытянулся лицом, едва не роняя карты.

— Что-о-о-о? Да как ты вообще можешь такое говорить, а?

Тики сел и как-то слишком обречённо вздохнул, вмиг становясь ужасно уставшим и печальным, отчего Мана непонимающе нахмурился, наблюдая, как девушка приподнимает брови с самым что ни на есть спокойным выражением лица, на котором нельзя было прочитать ни одной эмоции, и пожимает плечами.

— А что я такого сказала? — с улыбкой поинтересовалась она, ласково сощурившись и теряя ту ауру векового спокойствия, что делала её кем-то похожим на древнее божество. Неа обессиленно простонал, роняя голову на ладони, и с досадой пробурчал (Мане пришлось поднапрячь слух, чтобы разобрать его слова):

— О духи, твоим пессимизмом можно моря заливать.

Алана в ответ задорно рассмеялась, вновь живая, яркая, весёлая, и, хитро ему подмигнув, улыбнулась.

— Иногда мне кажется, что именно этим моря и залиты, — со смешком поделилась она, и Тики, длинно выдохнув, поджал губы, не глядя на непонимающе хлопнувшего ресницами Ману.

Что случилось? Почему братья вдруг так помрачнели?

— Всё-таки Лави нанёс ей слишком сильный удар, — шепнул Микк, смотря на хлопнувшую по воде укутанным в яркую ткань ханбока хвостом Алану.

— Как же он… — Мана вздохнул и покачал головой, — глупо себя ведет. Почему он расценивает ее как оружие? Она же живая! Она живет, дышит, страдает, любит, испытывает вину… Как и все. Как и сам Лави. Но…

— Но Лави зациклился, — ядовито отозвался Тики, яростно раздувая ноздри и снова прикладываясь к вроде бы прежде отложенной в сторону фляжке Книгочея. — И отчего-то решил, что Алана всесильная и может все. Хотя что она могла будучи ребенком, который призвал свою стихию просто от ужаса, который больше не мог переживать?

Мана ощутил, как расползаются в невольной улыбке губы, и мягко заметил:

— А сначала ты воспринял ее в штыки. Когда же ты успел так влюбиться, Тики?

Микк коротко хмыкнул, протягивая ему настойку, и мужчина не стал отказываться. Почему-то с туманом в голове соображать и решать было действительно легче, все упрощалось, и нюансы становились неважными.

— Не знаю. Может, когда она пропала, — честно отозвался брат. — Может, когда я ее вытащил из той лачуги. А может… — его и без того тихий голос совсем сел, нисходя до шепота, — может, когда она сказала, что перевязывать ее могу только я. И я… я думал, это просто знак доверия — хотя тебе она явно доверяла больше, так что с чего бы. Но все равно я думал — а вдруг, а может. А потом… Лави же и сказал мне, что у русалок это значит.

— И ты хочешь быть с ней? — чужие откровения смягчали и настраивали на лирический лад. Мана привалился плечом к плечу брата, ловя себя на новой улыбке, и буквально ощутил, как ему становится легче.

Он был радрадрад. Хотя бы Алана и Тики будут счастливы.

— Всегда, — Микк зажмурился и, забрав в младшего Уолкера настойку, вновь приложился к горлышку фляжки. — Только… маловероятно это, я думаю.

Мана ошеломлённо уставился на него, ловя полную горького ехидства ухмылку, и нахмурился, чувствуя, как в голову ударяет алкоголь, затуманивая разум.

— Но почему? — шепнул он, ощущая в груди невероятную грусть. Ему было слишком печально осознавать, что брат так пессимистично настроен, хотя из них троих именно Тики был всегда источником оптимизма и легкомысленного желания идти туда, куда дует ветер.

Мужчина хмыкнул, кривя губы в подобии улыбки, и тяжело вздохнул.

— Потому что она единственная царевна, Мана, — ответил он так, словно это должно было всё объяснить. — Но даже так, даже так мне… — Тики изнуренно простонал, опустив голову на грудь. — Даже так мне слишком страшно отпускать её, понимаешь? — просипел он, смотря на свои раскрытые ладони так, словно на них был спрятан ответ на какой-то очень важный вопрос. — Чем больше я её узнаю, тем больше мне кажется, что любое в этом мире способно разбить её, а мне… ужасно не хочется, чтобы она вновь разбивалась, — Микк поджал губы, качнув головой, будто бы прогоняя замелькавшие перед глазами мысли, и со вздохом сделал ещё один глоток из фляжки. А Мана слушал его и не мог вымолвить и слова: его изнутри разрывало что-то очень похожее на восторг и отчаяние одновременно, потому что Тики был таким искренним и открытым в этой своей любви, таким трепетным и настоящим, каким, наверное, никогда прежде и не был. — А потому… — мужчина хохотнул как-то уж слишком едко, — я, конечно, знаю, что меня, скорее всего, просто сотрут с лица земли за такую дерзость… Но за ней ведь всё равно придёт её отец, — тут он зажмурился, подняв лицо к небу. — Не может не прийти. И я хочу… хочу попросить её руки.

Мана широко распахнул глаза, глядя на брата со смесью страха, недоверия и восторга, и до крови закусил губу. И — выдал, еле ворочая сразу как будто распухшим во рту языком:

— Ты действительно настолько сильно любишь ее? Что готов быть с ней всю жизнь? — поверить в это было просто, вообще-то — и Мана не сомневался в чувствах брата, потому что слишком тот трепетно относился к русалке, слишком ласковым он был с ней. Ни с одной девушкой-имперкой он не был таким никогда, предпочитая раз за разом оставаться в амплуа дурашливого наследничка, пусть умного и доброго, но легкомысленного донельзя. Здесь же… — А… а если тебе откажут? — тебе скорее всего откажут, ты же сам говорил так совсем недавно. Что же изменилось теперь? Теперь ты стал глубже? Как ты можешь стать еще глубже, Тики, если ты и так один из самых замечательных людей, кого я знаю?

— Лучше я буду подыхать от тоски зная, что хоть пытался, — не слишком оптимистично заметил Микк в ответ и подарил Мане кривую улыбку, полную какой-то невообразимой надежды на то, что все будет хорошо. Может, он был уже пьян, конечно (хотя такого быка не свалишь душистой настойкой), а может — правда настолько влюбился, что до боли.