Перед ней был водяной дракон. Один из тех, кого, по легендам, уничтожили ещё тысячи лет назад. Хранитель великого храма, бывшего явно раза в три старше нее самой.

Алана ошеломленно приоткрыла рот, восторженно наблюдая, как за спиной дракона вырастает состоящий полностью из одной воды храм — легкий и текучий, воздушно-светлый в своем величии — и совершенно не заметила того, что в этот момент творилось на берегу.

От созерцания этого потрясающего зрелища ее отвлекла только череда испуганно-обескураженных возгласов, в своей удивительной синхронности слившихся воедино. Девушка резко обернулась на звук и увидела, что весь лагерь залит водой. Причем, в самом что ни на есть прямом смысле — мокрым было все. И затухший от всплеска костер, который еще тлел, когда Алана выскользнула на улицу, и шатры, и повозки, и испуганные лошади, и провиант.

— Алана! — голос Тики был самым громким и самым обеспокоенным их всех прозвучавших минутой позже голосов, и это так согрело, что даже стало немного страшно.

Дракон смерил девушку своими огромными сапфировыми глазами и… кивнул ей, словно хотел сказать, что пропустит этих людей в храм, если те не сделают ничего плохого.

Алана поспешно замотала головой, подтверждая, что нет, никто ничего плохого не сделает, разумеется, и, протянув руку, несмело коснулась ладонью носа огромного хранителя. Кончики пальцев сразу же провалились в текучую воду, словно бы циркулирующую в водяном духе по кругу, и дракон дружелюбно рыкнул, в следующее же мгновение вытягивая шею — и растворяясь.

И она оказалась одна на широкой платформе, с которой вниз лилась вода, и всё вокруг нее звенело, словно храм был водопадом, хотя именно так, скорее всего, и было.

Потому что водянистые стены сверкали, отливали мрамором и журчали, ручьи текли замысловатыми фигурами, украшая полы и потолки росписями, колонны вливались в горы, а от берега ко входу вёл резной мост.

Храм, оказывается, не был спрятан в озере — он был самим озером.

Алана восторженно вздохнула, поднимая голову и осматривая переливающиеся красками древние фрески и рельефы, и разделив хвост, неловко прикрылась распущенными тяжёлыми волосами, посеревшими от воды. Аккуратно подхватила несколькими щупальцами оставленную на берегу одежду и, отчего-то ужасно смущённая из-за своей наготы (хотя все сейчас больше смотрели на храм, не обращая внимания на нее), быстро накинула ее на себя.

Никто перейти мост так и не осмелился: даже Тики, взволнованно топчущийся у самой кромки воды, и Книгочей, нетерпеливо переминающийся с носок на пятки, отчего Алана, смешлив хохотнув, направилась к ним, чувствуя себя невероятно счастливой, что всё наконец вышло.

Она пробудила древний храм. Она не подвела никого в очередной раз. Она справилась.

Девушка скользнула в объятия тут же обнявшего её промокшего Тики и с удовольствием зарылась лицом в его грудь, вдыхая приятный аромат то ли каких-то масел, то ли тех свеч, которые каждый раз мужчина зажигал на ночь.

Как вдруг откуда-то сзади послышался разозлённый крик:

— Какого манты ты вновь натворила, бешеная ведьма?!

Алана удивлённо обернулась и ошеломлённо замерла на месте, в одно мгновение потеряв дар речи.

Потому что Лави, так до конца и не превратившийся в тритона, зло сверкал своим зелёным глазом и пускал волны красного пламени, выжигая чёрные круги в земле.

И на руках у него рыжели длинные плавники с острыми шипами.

Прямо такие же, как когда-то были у всех её братьев.

Алану пробил озноб. В объятиях Тики вдруг стало до жути холодно, хотя сам мужчина сжимал ее крепко и надежно, как будто понял, в чем именно дело — да и как, в общем-то, не понять, правда?

Ведь Лави, бывший, как оказалось, членом царской семьи и приходившийся ей явно самым близким кровным родственником, явно знал о своем происхождении, но… молчал все это бесконечно долгое время.

Последние лет двести-триста — уж точно. Алана не припомнила бы толком, сколько они уже знакомы, но сейчас она просто уверена была в том, что с самой первой встречи с ней Лави про их родство знал.

И — ненавидел ее до дрожи в пальцах, как сейчас, бледный от злости и очевидно еще больше взбесившийся из-за этого случайного разоблачения.

— Лави, ты… — в горле противной желчью встал огромный комок, когда парень вперил в нее острый разъяренный взгляд.

— Заткнись и не смей говорить ни слова, — рыкнул он, сдвигая брови, и взмахнул руками. — Просто посмотрите! Ни манты не знала, как выполняется эта молитва, пудрила всем мозги своим сожалением — и внезапно вызвала храм! Какая умница! — яда в его голосе было втрое больше, чем в плавниках, и девушка испуганно сжалась, втягивая голову в плечи.

Она не боялась, что Лави ей что-то сделает, нет. Она боялась, что расплачется прямо вот тут, не сходя с места, стоит ему только проронить еще пару слов.

Потому что… потому что… потому что Лави ненавидел её до дрожи. Ненавидел так искренне, так честно, так правильно, что Алане было больно от осознания этого; что хотелось раствориться.

Лави был её семьёй. Племянником или даже внебрачным сыном Мариана, про которого отец просто-напросто не знал, но это не отменяло того факта, что парень скрывал это. Знал, прекрасно знал, но скрывал, словно родство с Аланой было ему противно.

Девушка ощутила, как Тики прижимает её к груди сильнее, пытается что-то сказать тритону, успокоить его, но ни одно его слово не достигало её ушей. Она словно бы упала в пучины океана.

В пучины своей чёрной души.

Где было одиноко, больно, холодно и невероятно плохо.

Алана шагнула вперёд, к ругающемуся Лави, отстраняясь от непонимающе вздрогнувшего Тики, чувствуя, как будто бы зияющую дыру в груди.

…она четыреста лет сходила с ума от осознания, что у неё нет никого, кроме отца, который, казалось, и забыл о её существовании.

…она четыреста лет ненавидела и винила себя.

…не думала о братьях и сёстрах.

А Лави, тот самый Лави, который называл её бешеной ведьмой и иногда рассказывал про сушу, оказался ее родным. Живым. Не убитым охотниками.

— Знала бы ты, как я ненавижу тебя! Мерзкая идиотка с водорослями вместо мозгов! Вечно всё ты портишь! — кричал тем временем Лави, пуская волны с каждой минутой всё более жаркие, обжигающие, но Алана упорна плелась к нему, ощущая себя такой слабой, такой немощной, такой и правда идиоткой.

Этот рыжий паренёк был её семьёй.

Он был её родной кровью.

Он был кем-то невероятно близким и нужным.

— Лави… — шепнула Алана, подойдя к парню достаточно близко, почти нос к носу, и чувствуя, как жар обжигает кожу, как этот жар высушивает воздух и воду в земле, как этот убийственный жар норовит сожрать её в огне, готовом обрушиться на неё в любую минуту. И всё равно… — Лави… давай просто поговорим, пожалуйста…

— Мне не о чем говорить с тобой! — огрызнулся парень, усилием воли заставляя шипы на руках втянуться обратно и принимая свой обычный вид. — Когда ты была заперта в бухте, я приходил только ради того, чтобы убедиться, что ты все еще сходишь с ума в ее пределах и не причиняешь никому вреда! — заявил он с веселой злобой и тут же снова картинно взмахнул руками. — А теперь ты вылезла на свет, и единственное, чего мне хочется — это твоей смерти! Потому что ты… — Алана все-таки зажмурилась, боясь услышать очередной поток ругательств в свой адрес, но Лави словно потух. Только и выдохнул едва слышно: — Ты не спасла его. Могла — но ты не спасла. Ненавижу тебя за это…

Не спасла его… его? Не спасла… Рогза?

Рогз.

Рогз, который втайне от отца жил с человеческой женщиной и заимел от нее ребенка. Рогз, который накануне их путешествия в Поднебесную тогда, четыреста лет назад, ревностно прятал в своих покоях обручальный браслет (морской народ перенял эти украшения у имперцев, когда Элайза стала императрицей), который по его возвращении должен был навсегда сомкнуться на руке его нареченной, даже если отец и не разрешит.

Алана вспомнила, как она и сестры постарше, но еще не такие серьезные, как Тэнья или Люсиль, пробрались в его комнаты перед отплытием и обнаружили его драгоценную нычку. Все в семье знали, что у старшего есть возлюбленная, но никто никогда не видел ее в лицо, и тогда… ох и радости было тогда!