-Ну что ты брат, конечно, что за ерунда, ты, конечно, будешь жить! Будешь жить! Будешь!-
Как будто пытались поверить в это сами, а не обмануть, успокоить их.
А вынесшие из боя раненых, их товарищи, жадно курили, прислонившись к разбитым стенам холодных домов. И слали небу те же проклятия:
- Пусть будут прокляты те, кто развязал эту войну! Пусть они горят все в аду!-
Так же как и убитые, горем утраты, матери и отцы, погибших солдат, оставшихся для них навеки всего лишь детьми.
Так же как и безутешные вдовы, и дети больше никогда уже не увидят своих мужей и отцов.
-Пусть будут прокляты те, кто развязал эту войну! Пусть они горят все в аду!-
К штабу группировки как-то привезли из Москвы тележурналистов, и на площадке перед зданием, гости собрали вокруг себя группу из нескольких случайных офицеров и бойцов, оказавшихся там. Журналисты принялись с ними фотографироваться на фоне разбитых домов и сгоревшей техники. И после даже стали о чем-то расспрашивали военных. Те были довольны халявными сигаретами, которыми приехавшие их шедро одарили, вручая в одни руки целые блоки, как раньше европейцы презентовали папуасам стеклянные бусы, и охотно с ними разговаривали, давая интервью. Писатели забавно выделялись своей кричащей чистотой в толпе замызганных военных, новенькими зелеными блестящими касками, нелепо на них смотревшимися, отсутствием оружия и явным подпитием. Иногда гости с тревогой бросали взгляды туда, где гремели бои, куда следом напряжено поглядывали и военные. Один из военных - невысокий коренастый мужчина с обветренным лицом, на котором сочетались мужественность и граничащая с хамством наглость, начал что-то доходчиво объяснять журналистам. И все вокруг дружно смеялись над его словами, бойцы весело кивали. Люди заметно оживились. А он, на лету поймав кураж, распалялся перед гостями все больше и больше, так что казалось, его было не остановить. Офицер забавно корчил рожи, таращил глаза, кого-то изображая, размахивал руками, что-то всем, показывая, что вызвало у одних взрыв смеха, а других оторопелое недоумение на лицах.
Он был симпатичен полковнику, он знал хорошо этот персонаж из жизни. Тот неприметный человек представлял собой помотанного судьбой-злодейкой "пятнадцатилетнего капитана" вооруженных сил, прочно застрявшего в своей незавидной карьере на должности ротного - заместителя командира батальона, непритязательного и довольного тем, что он имеет. И этим богатого на зависть даже генералам, которым только этот офицер мог говорить все, что он них думает прямо в лицо, не боясь ничего потерять, потому что ему терять было почти, что не чего, а за свою шкуру он давно уже не трясся. Офицер отгадывался по потертому песочному бушлату и таким же штанам, по лихо заломленной на затылок шапке, по цепкому взгляду хитрющих глаз, папиросе в углу рта, уверенной манере держатся свойственной знающему себе цену на войне человеку. Его - негибкого заядлого правдолюба режущего правду-матку начальству в лицо и за это им нелюбимого и битого, Родионов узнал в нем сразу. Но именно для начальства он был всегда абсолютно незаменим, по той простой причине, что он знал как никто другой все - технику, солдат, вооружение и даже врага. И враг боялся его, узнавал по подчерку смелых атак, хитрых засад, дерзкого обмана и железной воли.
Этот тип российского и советского офицера, который как бурлак, матерясь и ругаясь, все же тащит на себе лямку ежедневной армейской жизни, тяжесть всех выпавших на его долю войн, всегда находясь среди солдат и будучи любимым ими, за простоту и готовность делить с ними все быт, пищу, кровь и смерть. Человека имеющего свою странную философию, смекалистый природный ум, сугубо практические приземленные знания. И были слышны его колкие слова, он поучал гостей, а окружающих это забавляло:
-Вот смотрю я ваши новые фильмы про войну по телику и скажу честно дерьмо! Полное дерьмо! Вы уж не обижайтесь!-
Он затянулся, держа папиросу черными разбитыми пальцами с обломанными ногтями. А эти журналисты искусственно улыбались ему, натянутыми пластмассовыми улыбками, покорно кивали, соглашаясь, а сопровождавшие их спецназовцы вздыхали в стороне, но, не вмешиваясь в происходящее, иногда улыбаясь услышанному. Ведь журналисты в конце-концов сами к нему пристали с расспросами про кино неизвестно зачем и вот теперь сполна огребали в ответ то него то, что заслужили. А этот мужик продолжал под одобрительные взгляды и смех своих бойцов.
-Вы мнения моего спросили, я и говорю. Я вообще не понимаю, что такое снимают люди, которые вообще ни о чем никакого представления не имеют. Вот смотришь старые советские фильмы про войну и веришь им, там смерть как смерть, бой снят как бой. А это что? Возникает такое ощущение, что люди, там играющие и писавшие сценарий, вообще не видели смерти то никогда не в жизни, не то, что на войне. Они не переживали ее, ладно не переживали, но ты спроси у людей знавших это. Да, наверное, какие-то там бабушки и дедушки у них умирали, соседи, может на работе кто-то, но все у них мимо прошло не задело их глубоко, не тронуло их душу. Все в этом кино прямо как в кино. Дешево, пошло и глупо. Но видно, что никто этого не представляет себе, ничего, нет правдивости, понимаете, нет, ни какой. Согласны? А бой снимают. Что за идиоты? Ну, хоть бы раз его видели, хоть бы раз понюхали порох и в штаны от страха наложили, не потому что трусы там какие, а потому что просто люди, такие как все. Да и я клал в штаны, и другие клали, так что зад топорщился и по ляжкам текло. А руки дрожали, так что курок спустить я не мог. А у них там скачут в полный рост, стреляют как будто в рожке у них пункт боепитания. А ты попробуй так повоевать, да ты из-за укрытия нос не высунешь, не то, что в полный рост встанешь! Вот я вам дам сейчас АКМ и побегайте там постреляйте как в кино. Да вас снайпер всех быстро пощелкает или мина накроет. Одного не пойму, для чего все это? Для того что бы зритель с пивом и рыбой думал, что он тоже может запросто так же? И что бы военные ни ныли. Ладно, я старый дед, но вы, же подвиг вот этих мальчишек обесцениваете этим кино, в котором настоящей войной даже и не пахнет! Нет, ужасы не нужны, но и эту чушь показывать не надо. Вы их дебилами показываете! Но главное секс!-
Он сделал упор на букву е в последнем слове, подчеркивая ее.
-Такое чувство, что без этого современный зритель жить, мать его, просто не может никак! Его в любую дыру засовывают, каждое блюдо перчат!-
- Но это, же искусство, это мнение автора!- протестовал один из писак.
-Да вы вот молодцы что к нам сюда заглянули,- офицер показал рукой на черные разбитые дома, на дым пожаров:
-Дело не во мне, не в нас тут! Мы то что!-
Он кивнул на бойцов.
-Надо войну снимать, так как она есть. А знаете для чего? Чтобы не было ее больше никогда. Поняли никогда. Что бы те, кто ее начинает, посмотрели и десять раз подумали. Дело в тех, кто смотрит ваше кино все как сказку, какую-то. Взял, пошел, пострелял! Пусть те, кто это начинает, хоть по телеку посмотрят, и подумают, своей пустой башкой, что они делают с людьми!-
Из дверного проема подвала вышел дежурный офицер и окликнул поучающего деятелей искусства случайно пришедших в народ за правдой жизни.
-Иваныч! Тебя наш генерал зовет! Давай хватит тут заливать! Дуй быстрее. -
Этот Иваныч бросил окурок. Пожал всем журналистам руки:
-Ну, давайте мужики! Все! Берегите себя!-
И следом за офицером, бегом спустился в штаб группировки, размещенный в обширном подвале больничного корпуса.
Там Родионов увидел его снова уже рядом с генералом, который на карте что-то объяснял ему. Тот внимательно слушал, следил за пальцем Рохлина скользящим по карте, кивал и хмурился, тут же возражал генералу, и они спорили как равные, что-то доказывая друг другу, но потом кто-то из них соглашался, уступал. А затем, закончив постановку задачи, они простились крепким рукопожатием, офицер козырнул, развернулся и ушел.
-Майор Любимов, замкомбата, пехота!- кивнул ему вслед довольный Рохлин:
