Именно тогда солдаты и офицеры могли оценить "самодурство" командующего, который в Волгограде месяцами не давал артиллеристам покинуть ненавистный полигон. В Чечне артиллерия корпуса, не выходя из Толстого-Юрта, удивительно точно била по назначенным целям в Грозном. Боеготовность артиллеристов была выше всяких похвал. Уже через 20-30 секунд после поступления команды орудия открывали прицельный огонь. Еще в Волгограде Рохлин, вечно недовольный результатами боевой учебы, представил к увольнению начальника ракетных войск и артиллерии корпуса полковника Василия Кириченко. Но когда корпус был брошен в Чечню, офицер обратился к Рохлину с неожиданной просьбой разрешить ему поехать вместе со всеми. Рохлин вернул документы на увольнение Кириченко.
- Можно сказать, что именно артиллерия решила исход первых дней боев, - говорил Рохлин полковнику. - Кириченко проявил удивительное мастерство в управлении ею. Он фактически стал одним из тех, кто спас президента, правительство и министра от позора полного разгрома армии в Грозном, а нас от гибели
6
В те дни Рохлину и его штабу стало ясно, что боевики не умеют действовать ночью. У них не было общевойсковых командиров, которые могли бы организовать противодействие четко спланированным, продуманным операциям. Разведбат действовал ночами. Он не бежал в атаку, а выползал к зданию и без крика и шума занимал его. Обычно сопротивление в таких случаях было минимальным. Затем разведчики подтягивали на себя остальные силы и ползли дальше.
Осознавая опасность потери ключевых объектов в центре города, мятежный генерал Дудаев перекинул туда лучшие свои силы - "абхазский" и "мусульманский" батальоны и бригаду специального назначения. Вокруг президентского дворца сплошь размещались мощные узлы сопротивления, укрытые в капитальных строениях. Вдоль проспектов и улиц были оборудованы позиции для ведения огня из танков и артиллерии прямой наводкой. Широко использовались снайперы-наёмники. Хорошо подготовленная для обороны сеть подземных городских коммуникаций позволяла боевикам свободно маневрировать и проникать в тыл подразделений российских войск.
Полковник стал участником сражения за центр города, главным местом которого как раз и стал комплекс правительственных зданий.
Уже в ночь с 17 на 18 января 68-й отдельный разведывательный батальон капитана Шадрина под прикрытием темноты прорвался в тыл боевиков, оборонявших здание обкома и гостиницу. Там батальон в течение двух суток дрался в окружении до подхода основных сил, отвлекая на себя боевиков.
Тогда в какой-то момент радиосвязь с батальоном вдруг пропала, и Рохлин начал сильно нервничать, весь извёлся:
-Что случилось? Где они? Что с ними?-
Он шумел, ругался на всех, кто ему только попадал под руку. Но связь все не появлялась. Вызывались даже добровольцы из числа офицеров штаба возглавить группы бойцов и пройти туда к ним с наступлением темноты, но генерал этого не разрешал. Его опасения не были беспочвенны. Слушали радиоперехваты боевиков, но, ни какой информации не получили.
- Вызывайте! Вызывайте разведчиков! - все более настойчиво требовал он от связистов. И разведчики скоро объявились, вышли на связь, причиной тишины, оказалось то, что в рации комбата сели батарейки. Генерал по рации отчитал комбата:
-Мальчишка, ты, куда пропал? Ты что смерти моей хочешь. Пропадешь еще, я тебе покажу!-
А потом в сердцах он говорил, что нет, не они полковники и генералы делают всю грязную кровавую работу этой войну, а делает ее простой чумазый солдат, и Ванька-ротный, с сущности еще вчерашние мальчишки. Беззаветно оплачивая своей кровью победу в ней. И все эти кружочки и стрелочки на их картах, все умно написанные приказы и длинные донесения, всего это лишь туалетная бумага, без их отчаянного подвига. Который эти мальчишки совершают здесь каждый божий день, с присущей их возрасту отвагой и даже безрассудству. Они настоящие герои войны. И все те медали и ордена, которые повесят на себе на грудь они - полковники и генералы, это будет сделано их руками. В те дни она почти не спали.
-Разве можно все это забыть и простить? - спрашивал Рохлин у Родионова, откладывая сторону сводки о погибших и раненных в бою за сутки, и не требуя никакого ответа, беспокойно расхаживал по штабу. И каждый из них двоих знал, что прощения нет не даже не безжалостному врагу, а прежде всего тем, кто так самонадеянно и бездумно развязал эту бойню. План операции, разработанный Грачевым и Квашниным, стал фактически планом уничтожения собственных войск, и не был он обоснован никакими пресловутыми оперативно-тактическими расчетами. Это уж Родионов знал как никто другой. Такой план имел вполне определенное название - авантюра. А учитывая, что в результате его осуществления погибли сотни людей, - преступная авантюра. А точнее кровавая бойня! -
- Пусть будут прокляты те, кто развязал эту войну! Пусть сгорят они все в аду! - так говорили в те дни, нервно выкуривавшие до самого фильтра сигареты офицеры штаба.
Тогда Родионов наблюдал первый раз многострадальных жителей Грозного, не успевших выбраться из города до начала боев, ставших безмолвными заложниками этой войны, всеми навеки забытыми. Они всеми оставленные и всем безразличные выживали в ужасных условиях городской войны. Хотя мирных жителей к расположению частей подпускать не все любили. Некоторые даже нарочно предупредительными выстрелами отгоняли их прочь. Сказалось то, что были случаи, когда стоило в расположении части появиться какому-нибудь старичку или бабушке, как через 15 минут начинался интенсивный миномётный обстрел.
Однажды к ним на командный пункт пришла пожилая русская женщина и попросила хлеба. Она была измучена, больна, одинока. В ее глазах уже не было слез, она их выплакала все. С ее слов в большом подвале одного дома их сидело почти двадцать человек, - женщины и дети, уже несколько дней, без света и воды. За это время они уже привыкли к грохоту взрывов, так что тишина им мешала спать. Среди них были все и русские и чеченцы, и азербайджанцы, и ингуши - несчастье соединили всех в темном сыром подвале в большую многонациональную семью. Семью, которую сроднило крепче крови пережитые лишения и страдания. Их дом был разрушен прямым попаданием авиационный бомбы и сгорел. Всех убитых кого они смогли найти, женщины сами, своими руками похоронили прямо во дворе дома, выкопав могилы им на том месте, где когда-то недавно был газон с цветами, которые они все соседи так любили. Она рассказывала, как долго почти три дня кричали и плакали под плитами сложившегося от взрыва дома, погребенные в его обломках взрослые и особенно дети. Как они напрасно пытались добраться до них помочь им, дать им воды. И как боялись чеченские женщины, того что их убьют если они тоже пойдут за хлебом с вместе ней к российским военным. И как целовали ей русской женщине руки, которыми она потом принесла им продукты и хлеб. И генерал немедленно распорядился их всех накормить и вывезти в тылы, за город, подальше от страшной войны.
-Спасибо вам! Спасибо вам мальчики! - со слезами на глазах благодарила эта женщина офицеров и солдат, целуя их каменные лица:
- Пусть будут прокляты те, кто развязал эту войну! Пусть сгорят они все в аду! - слали эти люди свои проклятия люди к безмолвному небу.
Родионов видел и смерть, она проходила мимо него, порою таясь в каждом пустом окне, каждом прозвучавшем выстреле и случайном разрыве мины или снаряда. Но бог его берег. И он увидел смерть совсем другой, она не была той страшной беззубой старухой с косой, как ее рисуют нам на картинках, нет. Он увидел ее здесь грязным кровавым месивом, в котором смешалось все - черная копоть и рваные тряпки, скрипучий песок и мутная жижа ржавой крови, тошнотворный запах гари и пороха, и человеческая обезображенная плоть.
Владимир видел тяжело раненных бойцов, страдавших от мучительной боли, вынесенных из самого пекла боя. Многие из них как в бреду спрашивали одно и то же, повторяя потрескавшимися губами единственно мучающий их вопрос: "а я буду жить?" При этом они искали беспокойными взглядами, полными страха смерти, какого-нибудь ответа у окружающих, требуя для себя лишь надежды и покоя. И как бы забываясь, они все больше срывались на шепот, угасая, стихали то ли от промедола, то ли от шока. Их тащили на носилках, на брезенте к технике на эвакуацию, что бы вывезти их и спасти. И это "я буду жить" безмолвным эхом отдавалось в сером небе, оставаясь то ли вопросом или мольбой, как шепот ветра, проносясь над мертвым городом. И даже видя всю безнадежность смертельного ранения, порой преодолевая желание разрыдаться, такое не характерное для них, с вымученной улыбкой медики отвечали:
