— Мне хватает того, что для меня это лучший уголок на свете, сколь бы великолепны не были другие его части, — спокойно отозвалась виконтесса Воле, обрывая высокий цветок и поглаживая лепестки. На перчатках оставались ярко желтые крупинки пыльцы.

— Я встречал множество людей, которые говорили так про свои родные края, сколь бы непривлекательны они ни были, — рассмеялся Эдмон, присаживаясь на поваленное дерево. — Привычка любому месту и почти всем его обитателям может даровать очарование.

— Следует ли понимать это как то, что ты уже в достаточной степени привык к нашим однообразным лугам, раз находишь их настолько великолепными, что готов потратить целый день на их созерцание? — несколько насмешливо поинтересовалась Ида, присаживаясь рядом и продолжая вертеть в пальцах сорванный цветок.

— О, здешние окрестности я всегда находил чрезвычайно милыми, — ответил Дюран, слегка поворачивая к ней голову, но не удостаивая взглядом. — А сегодня из дома меня выгнала скорее непреодолимая скука, которую необходимо было развеять.

— В самом деле? — Ида приподняла брови. — А я полагала, что сегодняшний день ты должен провести в своем поместье за праздничным обедом и в окружении гостей.

Эдмон, несколько печально, улыбнулся одним уголком рта.

— Собрать половину округи, чтобы они в унисон пожелали мне того, чего на самом деле не желают? Нет, благодарю, — качнул он головой и, немного помолчав, добавил, — Я никогда не праздную день своего рождения, и, если быть честным, мало кому говорю о том, на какой день он приходится. Мой отец видел в этом дне только очередную годовщину смерти матери, и я не привык смотреть на этот день как-то иначе. И я надеюсь, что никто кроме тебя и твоего брата не вспомнят о том, что в этот день, двадцать пять лет назад, я появился на свет.

— Ты говоришь об этом так, как будто тебе неприятен сам факт собственного рождения, — негромко проговорила Ида, глядя вниз по склону холма, словно боялась взглянуть на своего собеседника. Эдмон мрачно засмеялся, своим обычным самоироничным смехом, и прошептал:

— Боги не рождаются так же, как простые смертные. Они восстают из морской пены, выходят из разрубленных голов или просто существуют априори.

— Самокритичность всегда была твоей самой сильной стороной, — хмыкнула виконтесса Воле, переводя взгляд на порхающих в воздухе бабочек, тонкие белые крылышки которых были украшены черными и красными каплями. — Но кем бы ты себя не возомнил, пока ты являешься человеком из плоти и крови, я не могу позволить себе обойти стороной это знаменательное событие.

Проговорив последние слова, Ида осторожно вытащила из кармана своего жакета небольшой, сверкнувший на солнце предмет, и потянулась к шее Эдмона быстрым, торопливым движением, словно боялась, что он разглядит вещицу. Эдмон попытался, было, отстранится, но все же замер, наблюдая за сосредоточенным лицом и длинными тонкими пальцами виконтессы Воле, пока она осторожно прикалывала свой подарок к узлу на его шейном платке.

— Что это? — негромко спросил он, когда она, наконец, убрала руки и, не дожидаясь ответа, дотронулся до только что полученного подарка и невольно усмехнулся. Да, от Иды было трудно ожидать другого. Роза, весьма искусно вырезанная, судя по блеску, из светлого, слегка зеленоватого аметиста.

— Это… весьма дорогой подарок, — проронил он, как можно более небрежно, но виконтессу Воле, судя по всему, это задело.

— Я уйду прямо сейчас, если ты откажешься его принять, — ответила она и даже попыталась встать, но Дюран удержал её, снова засмеявшись.

— Когда лошадь дали, на уздечку не смотрят, не так ли? — сквозь смех проговорил он. — От подарков не принято отказываться. Тем более, от таких.

Он хотел бы сказать, что его бы не задело, даже если бы она и вовсе забыла бы о дне его рождения, не задело бы, даже если бы она сделала это намеренно, хотел бы объяснить почему, но не мог позволить себе подобной роскоши. Ида молча села обратно и снова устремила взгляд на бабочек, которые теперь летали совсем близко. Одна из них опустилась на руку Эдмона, которую он держал неподвижно, и расправила свои прозрачные крылышки.

— В этом году тепло пришло слишком рано, — проговорила виконтесса Воле, не отрывая глаз от бабочки.

— Великолепно, не правда ли? — негромко спросил Дюран, осторожно поднося руку чуть ближе к Иде. — Совершенство в каждой линии, ничего лишнего. Природа величайший из творцов, вряд ли какому-либо богу удалось бы превзойти её, даже Аполлону, в честь которого эти прелестные создания названы.

Бабочка сложила и снова расправила крылышки, словно собиралась взлететь, но осталась на прежнем месте, поняв, что опасности нет.

— Мне всегда казалось, что бабочки самое хрупкое её творение, — пожала плечами Ида.

— Потому что одного движения моей руки достаточно, чтобы убить её? — несколько криво усмехнулся Эдмон.

— Разве это не хрупкость? — вопросом на вопрос ответила Ида, но Дюран лишь качнул головой и тряхнул кистью, заставляя бабочку вспорхнуть со своего места и присоединиться к танцевавшим в воздухе собратьям.

— Истинную хрупкость природа вложила только в человека, — проговорил он, переводя взгляд куда-то за горизонт. — Этот мир может уничтожить любого из нас, даже не приложив усилий, а мы мним себя его повелителями, только потому, что так гласит строка в Генезисе. Поразительное самомнение для существа, кости которого могут быть раздроблены челюстями собаки, не находишь?

— Но ведь кто-то же должен повелевать и природой тоже, — виконтесса Воле осторожно, почти незаметно положила голову на плечо Эдмона, подвигаясь нему чуть ближе. Какая разница, о чем они говорили, если она могла просто вот так сидеть рядом с ним, не сильно опасаясь выдать свои чувства? Возможно, ради этого можно было даже согласиться с его несколько пугающими атеистическими доводами о силе природы и бессилии перед ней человека. Ида не могла сказать, что она разделяла его суждения: она была воспитана, так же, как и добрая половина французских девушек, с детства приученных к незыблемости католических догм. Слова Эдмона, от этого, однако, не теряли некоторой притягательности и логичности, скорее даже наоборот, приобретали их ещё в большей степени, как и все запретное.

— Почему всем в мире обязательно должен повелевать кто-то ещё, кроме его естественных законов? — прошептал Дюран, и Ида почувствовала, как он прижался щекой к её волосам. Несколько мгновений они сидели неподвижно, словно два изваяния, прекрасно дополнявших картину солнечного весеннего дня, пока Эдмон осторожным движением не повернул её лицо к себе. Иде казалось, что он всегда целовал её так, словно желал что-то проверить этим поцелуем и она прекрасно понимала, что именно. Боясь, что излишняя страстность укажет на её чувства, которые будут означать полное её поражение и последующее одиночество, Ида оставалась холодной. Она не могла оставаться одна, но прекрасно понимала, что эти отношения не смогут длиться вечно. И эта необратимость момента пугала.

Моник, надежно скрытая невысокими зарослями, пристально, чтобы не упустить ни одной детали, наблюдала за происходящим. Её сестра, которая всегда столь нелестно отзывалась о герцоге Дюране, которая с таким яростным рвением доказывала его порочность, сидит на склоне холма, нисколько не стесняясь объятий и поцелуев того, кого так презирала. Всё сразу вставало на свои места и становилось простым и понятным: и их внезапное благополучие, и быстро погашенные долги, которые столько лет отравляли их жизнь. Неужели, она до этого момента была так глупа, чтобы верить в то, что им действительно помогли родственники матери, всегда смотревшие на них с высокомерным сожалением? Впрочем, все местное общество было беспросветно глупо и безнадежно слепо. Даже Клод не знал о том, что происходило между его лучшим другом и сестрой, хотя был наиболее близок к обоим, потому как если бы знал, в этом Моник была уверена, не простил бы подобного. Пожалуй, об этой интрижке была осведомлена только Жюли. Что ж, теперь в её руках сделать эту правду достоянием общественности.