Пройдя мимо ненадежной лестницы в широкий проём, где некогда были крепкие двустворчатые двери, которые в прошлом году совсем стали разваливаться и пошли на дрова, мальчик наконец оказался в просторной, почти пустой кухне. Окно здесь было забито только наполовину, а сверху косо вставленное стекло покрылось трещинами и совсем не защищало ни от ветра, ни от дождя.
— Привет, Неа!
Вот уж чего здесь лучше бы не было, так это брата, тщательно, раз на десятый зашивающего свое пальто, которое некогда было ему очень велико. Судя по всему, брат уже думал о грядущих холодах, но тот факт, что он оказался дома посреди дня, вызывал нехорошие подозрения.
— Что, опять старуха наорала да прогнала?
— А? — мальчик наконец-то поднял голову и, проведя грязной ладонью по собственной исцарапанной щеке, отрицательно завертел головой, — нет, Неа, всё в порядке. И не смотри ты на меня так! Как там леди Беритта? Всё так же жалуется на судьбу нашей матушки?
— Но хлеб продаёт исправно, — отозвался мальчик, укладывая свёрток в ящик наверху, подальше от сырости, насекомых и мышей. Благо в городе почти не было крыс, потому что их, вроде бы, массово травили из-за какой-то болезни. Мальчик видел крысу всего один раз в жизни, но тот раз запомнился ему навсегда, потому что крыса была едва ли не больше его головы, а учитывая, что они, вроде как, питались трупами людей, (об этом тоже часто говорили) мальчик всерьёз подозревал, что на самом деле крысам плевать на то, жив человек или нет.
— Что, она до сих пор не пришла?
— Нет, — брат тяжело вздохнул и бросил обеспокоенный взгляд в окно.
— Ну вот пусть там и остаётся, — хмыкнул мальчик, оглядываясь по сторонам в поисках места, куда можно было бы сесть без всякого опасения, что под тобой что-нибудь проломится.
— Её уже второй день нет, она и ночевать не приходила…
— Пусть остаётся где хочет, это же она так захотела! Причём тут мы!
— Неа, мама больна! — глядя, словно на неразумного, произнёс брат. Но мальчик-то отлично знал, что на самом деле мать больна не была. Она просто их ненавидела. — Послушай, давай вдвоём сходим и позовём её домой!
— Зачем? — в жизни после обрушения лестницы, что успел навоображать себе Неа, матери места не было. Не было и не будет. Потому что он никогда не считал её своей матерью, и она ни разу не назвала его сыном.
— Эй, Неа, это не правильно, — пытаясь перехватить его за руки произнёс брат, но мальчик тут же вырвал их обратно и отскочил в проход.
— Тогда я не хочу быть правильным!!! Хватит с меня этого! Мана, ей плевать на нас обоих!
— Скоро зима и ей просто стало хуже…
— Ага, а после того, как она проболеет всю зиму, снова нас признает, да? Мне надоело это декабрьское обострение! Видеть её не хочу, слышишь! Никто она нам, никто!
Ему хотелось орать, орать, орать и продолжать ещё очень долго, вот только почему-то это спокойствие Маны и его желание помочь и матери, и ему сбивало с толку. Зачем? Почему он сам не видит? Тоже становится взрослым и слепым?
— Послушай, Неа, — Мана вздохнул, воткнув большую иглу с ниткой в воротник пальто, убрал его к окну, словно думая о чём-то, — Пойдём уже приведём маму домой, а?
— А если она не захочет?
— Мы её уговорим, — улыбнулся Мана и, просто взяв мальчика за руку, повёл за собой.
Минув небольшой закуток двора и скрипучую калитку, они отправились дальше по той самой, неудобной тропинке, на которой так боялся упасть Неа. За поворотом показалось иссохшее полуповаленное дерево, на котором было так здорово играть, и такой же неухоженный дом их соседа пьяницы. В том, что когда-то называлось садом, сейчас возилась его зарёванная дочь, которая не могла заниматься практически никакой работой из-за ошпаренных ладоней. Она постоянно заматывала их разной тканью и ходила с низко опущенной головой, словно боялась встретиться с кем-нибудь глазами. Даже невысокий Неа никогда не мог разглядеть какого цвета её глаза и как выглядит вообще её лицо. Поговаривали, что она редкостная уродина с проказой в пол лица, а ещё, что она бессовестная воровка и выпороть её хорошенько надо и прилюдно, чтобы всю дурь из башки выбить. Правда ухоженные дамы, которые строили из себя леди, на это морщили носы и говорили, что сейчас так уже нельзя поступать. И пусть у таких отребий всё внутри семьи и остаётся.
Внутри семьи, так внутри семьи, но Неа казалось, что девица подворовывает даже у них, у кого в принципе воровать было нечего.
Вспомнив об этом, Неа тут же пожалел, что они вместе с братом покидают дом, оставляя там хлеб. Мало ли, ближайшую неделю им точно не светит больше подобных покупок.
Однажды хозяйка хлебопекарни проболталась, что мол они с Маной от разных отцов. Только Неа честно говоря не понял, как это может быть, ведь они братья? А спросить у Маны забыл. Брат тогда почти три дня домой не приходил а когда вернулся, выглядел совсем уж плохо, побитым и грязным.. Странно, но мать тогда даже помогла ему, вот только в забытьи всё пыталась уложить в комнате на втором этаже. Неа с трудом отговорил её от этого.
Она тогда называл их по именам и даже варила водянистую кашу. Правда это было летом, а в это время она всегда лучше, чем зимой.
Возможно Мана снова был прав, и её нужно было поскорее привести домой.
Узкий проход между каменных стен наконец-то закончился, и они с братом вышли на небольшую заросшую деревьями и травой опушку. Едва видная узкая тропинка, петляя, вела вперёд, а по краям уже стали появляться первые покосившиеся кресты, каменные неухоженные статуи или просто наваленные грудой камни.
Откуда-то рядом слышалась песня:
«Сердцем к сердцу прислоню,
К ненасытному огню. И себя люблю, и многих... А тебе не изменю».
Ещё немного, и они наконец-то увидели сгорбившуюся фигуру рыжеволосой женщины, медленно покачивающуюся перед одним из крестов; хрипловатый голос стал ещё отчётливее:
«А изменишь – улыбнусь
И прощу... Но я клянусь, Что для следующей жизни Я с тобою не вернусь,
Не вернусь тебя рожать,
За тебя всю жизнь дрожать. Лучше камнем под ногами В синей Индии лежать.
Спи, дитя мое, усни.
Добрым именем блесни. И себя люби, и многих... Только мне не измени.»
Мана сжал руку Неа сильнее и нерешительно ступил вперёд.
— Мама?
Аллен заморгал и звонко хлопнул себя самого по щеке. Только что, он в этом уверен, кто-то укусил его туда. Причём довольно больно укусил, зараза.
— О! — выдал он, обнаружив наконец-то, что использует вместо подушки плечо полулежащего на диване Тикки. А вокруг знакомая белоснежная комната с огромными зеркалами и одиноким пианино. Где-то в волосах заворочался Тимканпи.
— Когда я уснул?
Тикки так ничего и не ответил, а потому Аллен осторожно приподнялся и с удивлением обнаружил, что Ной спит.
Или искусно притворяется. Ведь с Тикки Микком, который собирается развести его на секс, надо всегда держать ухо востро.
А ему, кажется, снова приснился странный сон, который на самом деле был воспоминаниями Неа. Было довольно странно увидеть маленького Ману, которого Аллен уже привык считать своим отцом. И, похоже Мана уже тогда особенно болел человеколюбием, но был гораздо практичнее. Надо же, такое ощущение, что он один растил и кормил младшего брата, хотя, кажется, с ними должна была проживать мать. Мать, которая была больна, ненавидела их, не называла Неа своим сыном и редко вообще обращала на них внимание…
Странно. Это всё, конечно, интересно и занимательно, но Аллен так и не мог понять, что такого важного было в этом воспоминании.
Он снова осмотрелся, не убирая с себя руку Микка, которой он обнимал юношу, чтобы не разбудить его. Аллен пытался понять, в какой момент уснул и вспомнил, что они с Тикки ещё долго бродили по Ковчегу, а в конце устроились в комнате управления, и Аллен стал разбирать записи Тимканпи и с удивлением обнаружил, что прошлых записей у голема нет вообще. Кроме вот этих нот и текстов песен. Тикки тогда объяснил ему, что вроде разные песни могут отвечать за какие-то нюансы в управлении Ковчега, и что та колыбельная была вроде экстренной помощи, и что её сфера управления затрагивала только самые необходимые функции.
