— Здорово, студент! — сказало кенгуру и вдохнуло через платок.

— Доброе утро…

Владимир не знал, как зовут кенгуру. Слово, обозначающее имя, как говорили, было записано в документах и с языка австралийских аборигенов переводилось как «Рождённый за семь лун до смерти железного крокодила, содержимое которого, разлившись, светилось и рождало в головах веселящие или же наводящие ужас картинки». Он даже не знал, какого пола это конкретное животное и потому разговаривал с ним хотя и неизменно вежливо, но неопределённо.

— Погоди, студент, анекдот слыхал?

Владимир остановился. Затоптался, чтобы не замёрзнуть.

— Если короткий… опаздываю.

— Заходит, значит, мужик в пивную. Ну, то есть, это у нас, там, в Австралии. Врубаешься?.. А там сидит его знакомый, абориген, стало быть, пьяный. И плачет. Пьёт, стало быть, и плачет. Мужик говорит: как дела, нигер? А тот ему говорит: купил, говорит, новый бумеранг. Мужик говорит: фиговый, что ли попался? Нет, говорит, такого, говорит, более пиздатого бумеранга у меня вообще никогда не было. Так чего ж ты плачешь? — мужик удивляется. А я, говорит, никак не могу выбросить старый!

Кенгуру заржало и, трясясь всем туловищем, стало подливать на платок пятновыводитель. Владимир улыбнулся, сказал «всего доброго» и поспешил в сторону набережной.

— Нет, ты понял, студент!.. — доносилось до него ржание кенгуру.

Мороз сковал Неву толстым льдом. Метелица гнала снежную пыль вдоль русла, то там то здесь закручивая её буранчиками. Снег заметал ведущую на другой берег тропинку и одинокую лыжню вдоль холодной гранитной набережной.

Встречным ветром на Владимира пахнуло горелым. Впереди, у одного из жилых домов, столпились жильцы со скарбом в руках и зеваки. В небо поднимались клубы чёрного дыма. Пожилая дама в старомодном вортничке особенно сильно волновалась, подбегала к пылающим дверям парадной, обжигалась и всё время звала кого-то.

— Муж у неё там остался, — сказала одна из погорелиц. — На втором этаже, шестнадцатая квартира. Инвалид безногий, герой войны. Уж так она его ждала, уж так любила все эти годы!..

Владимир поставил портфель у парапета набережной, пересёк улицу и остановился у самой парадной. Здесь уже обжигало лицо пламенем, дым разъедал глаза, повсюду сыпались искры. Юноша стянул кашне, обвязался им до самых глаз, накинул капюшон, затянул и завязал тесёмки. Если куртка не загорится, он не пострадает.

Выбил ногой прогоревшую дверь — и в два прыжка на второй этаж по задымленной лестнице. Квартира номер шестнадцать, дверь нараспашку, в прихожей стена огня.

— Есть кто-нибудь?!

Никакого ответа.

Закрыв глаза рукой, пробежал сквозь пламя. В первой комнате никого, в другой тоже. Вот он! На кресле-каталке военный человек в орденах, весь седой. Он без сознания.

Набросил байковое одеяло, подхватил как ребёнка, пробежал сквозь огонь, потом вниз по лестнице и — на воздух. Позади с треском обвалилась прогоревшая балка крыльца.

Набережная уже запружена пожарными и скорыми. Морозный ветер ударяет в лицо, ветеран открывает глаза. Едва слышно произносит:

— Спасибо, сынок. За таких как ты… не зря воевали…

Тут инвалида подхватывают врачи, кладут на носилки. Женщина, всё ещё плача, но теперь от радости, мечется между мужем и спасителем, произнося несвязное… Милиционер с записной книжечкой пробирается через толпу.

— Где он?..

— Да только что здесь стоял…

— Значок на груди — не то «ГТО», не то «Разрядник»…

— Кто парня знает?..

Никто не знает.

А его уже и след простыл.

Гусев и Телегин досмотрели кино, вышли на улицу Петра Лаврова и молча побрели по бульвару. Денег у обоих не было ни копейки, и как развлекать себя дальше, они не представляли.

— Надо башлей надыбать, — сказал Гусев.

— На что?

— Проститутку снять или хотя бы нажраться. Так жить нельзя.

— А сколько надо?

— Кажется, четвертной. Это если на Московском вокзале.

— Четвертной… — повторил Телегин. — Ты хоть помнишь, что такое четвертной? Это, практически, четверть зарплаты.

— Для кого как.

— Погоди, четвертной — это на одного?

— Пожалуй, да.

— Не, нам не светит.

— Так чего делать?

— Чего-чего, подрастать. Вырастешь, женишься, будешь свою жену трахать… даром.

— Когда вырасту, мне и без жены любая даст. Блин, какой был секс, какой секс! Один раз с двумя сразу, другой раз с негритянкой… Слушай, Теля, ты заметил, как они говорят? Ну, дети, наши сверстники.

— Я как-то ещё не пообщался.

— Много не надо. Они таких слов не знают.

— Каких?

— Ну, «достать», «блин», «отстой», «зажигать», «колбаситься», «трахаться», «дискотека»…

— Колбасились ещё у Зощенко. Кстати, в провинции почему-то произносят с ударением на «а».

— Неважно. Практически, весь наш лексикон им недоступен. И это ещё не считая воровского жаргона.

— Жаргона?..

— «Беспредел», «крыша», «базар», «перетёрли»…

— Действительно, сами не замечаем. Это в девяностых, от депутатов. «Правовой беспредел». Дикторы часто употребляют. А как здесь говорят «трахнуться»?

— Блин, язык не поворачивается. «Ебаться», что ли…

— Прости господи! Я уже и слово такое позабыл.

— Оказывается, есть. Кстати, «блин». Сейчас прямо так «блядь» и говорят. Некоторые через слово, как семечки щёлкают. Я-бля, он-бля, ты-бля…

— Тыбля! Каменный век, вот умора!

— Могу ещё парочку процитировать. Помнишь, как сперма называлась?.. А кончить?..

Гусев сказал.

— У-у!! А-а!! Вот ужас! Витёк, я не понял, ты когда успел этого нахвататься?

— В основном на чердаке. Там рядом курили старшеклассники.

— Способный, схватываешь на лету.

— Будто тебя не волнует. Ну, в смысле — секс.

— Ой, не то слово «волнует». А как «секс» будет?

— Ебля.

— Всё, больше не говори. Как мы вообще в первый раз такое пережили?

— Тогда не вдруг однажды утром прихватило. Постепенно привыкали, разрабатывали защиту, адаптировались. Теперь за что! Всё равно как по второму разу в армию. Самое обидное, что для нормальных женщин мы дети, а ровесницы — все целки. Причём не только морально, но и физически.

— Что же делать?

— Если тёлки в ближайшие дни не будет, раздавлю пузырь, — Гусев покатал пальцем мягкий шарик, спрятанный за ухом под кожей. — На фиг это всё надо.

— Что значит раздавлю? Не имеешь права, нас трое, в конце концов.

— Трое. А что эта третья из себя целку строит? Тоже мне недотрога, восемь раз замужем. И мы ей вообще-то не чужие…

Телегин, как всегда в ситуации этого вечного треугольника, почувствовал уколы ревности.

— Не восемь, а четыре.

— Я не понял, Теля, ты её защищаешь?

— Нет. Она, конечно, ведёт себя неправильно, могла бы отнестись по товарищески. Как это… расслабиться и постараться получить удовольствие.

— По товарищески можно и без удовольствия, — сказал Гусев раздражённо.

У метро «Чернышевская» постояли в раздумье, греясь у входа тёплым воздухом.

— Надо достать полтинник… — заговорил Телегин, припоминая один случай. — Есть одно место. А полтинник… считай, ползарплаты.

— Давай, давай, рассказывай, — оживился Гусев. — На любое дело подпишусь.

— Помнишь, в конце девяностых ломали дом. На углу Надежденской и Сапёрного переулка.

— Допустим.

— Тогда рабочие нашли в стене свёрток. А в свёртке два килограмма золотых монет царской чеканки. В городских новостях был такой сюжет. Потом ещё ходили разговоры, что им ничего не дали, поскольку они нашли не сами по себе, а на работе.

— Какая квартира?

— Сорок пять.

— Как же ты номер запомнил? Ах, да… И кто там живёт?

— Откуда я знаю. Дом ломали на капремонт, уже выселенный.

— Пойдём, узнаем, тут рядом.

— «Между окнами гостиной комнаты в стене, под обоями, шпоном и штукатуркой в капитальной стене отсутствовал кирпич. Удивительно, что прежние, не один раз сменившиеся хозяева квартиры, вешали на это место часы или картины, всякий раз высверливая дыру и вбивая пробку буквально в нескольких сантиметрах от тайника. Возможно, что легко определяемую на простукивание пустоту в стене они относили к строительному браку и вбивали крепления в более надёжный участок».