— А-а, — сказал я дяде Бобу. Мои предшественники-геи, видимо, подразумевала тетя Мюриэл — мои не совсем «нормальные» собратья, догадался я.

— Мне кажется, твоя тетя хотела тебе их подарить в позитивном смысле, Билли, — сказал дядя Боб.

— Думаешь? — спросил я Ракетку. Мы оба стояли в гостиной, пытаясь вообразить, как тетя Мюриэл укладывает эти книги в коробку в позитивном смысле.

Я не стал рассказывать Джерри о подарке ее матери — боясь, что ей Мюриэл не завещала ничего или, наоборот, оставила что-нибудь еще похуже. Я не стал спрашивать Элейн, в позитивном ли смысле, по ее мнению, оставила мне эти книги Мюриэл. (Элейн считала, что моя тетя была жутким призраком с самого рождения.)

Телефонный звонок Элейн, раздавшийся однажды поздно вечером в доме на Ривер-стрит, напомнил мне об Эсмеральде, много лет назад исчезнувшей из моей жизни (но не из мыслей). Элейн рыдала в трубку; очередной никудышный любовник бросил ее и вдобавок отпустил жестокое замечание насчет влагалища моей дорогой подруги. (Я никогда не рассказывал Элейн о моей неудачной характеристике вагины Эсмеральды — вот уж не самый подходящий вечер, чтобы рассказать Элейн эту историю!)

— Ты постоянно рассказываешь мне, как обожаешь мою маленькую грудь, — проговорила Элейн между всхлипами. — Но никогда ничего не говорил о моей вагине.

— Я обожаю твою вагину! — заверил я ее.

— Билли, ты же не просто пытаешься меня утешить?

— Нет! По-моему, твоя вагина идеальна! — сказал я ей.

— Почему? — спросила Элейн; плакать она перестала.

Я был твердо намерен не повторить ту же ошибку в отношении своей ближайшей подруги.

— Э-э, ну… — начал я и сделал паузу. — Я буду с тобой абсолютно честен, Элейн. Некоторые вагины просторные, как бальные залы, а твоя вагина — то что надо. Она идеального размера — для меня, по крайней мере, — сказал я так непринужденно, как только мог.

— То есть не бальная зала — ты это хочешь сказать, Билли?

Ну и как оно опять так вышло? — подумал я.

— Не бальная зала в позитивном смысле! — крикнул я.

Дальнозоркость Элейн осталась в прошлом; она сделала лазерную коррекцию — и видела все как будто впервые в жизни. До операции, занимаясь сексом, она всегда снимала очки — и ни разу как следует не разглядела мужской член. Теперь она обнаружила, что некоторые члены — большинство, по ее словам, — ей не нравятся. Она сообщила мне, что при следующей встрече она хочет хорошенько рассмотреть мой член. Меня немного расстроило, что Элейн не знает никого другого так близко, чтобы спокойно разглядывать его член, но, в конце концов, для чего нужны друзья?

— Так моя вагина «не бальная зала» в позитивном смысле? — сказала в трубку Элейн. — Ну ладно, могло быть и хуже. Не могу дождаться того момента, когда как следует рассмотрю твой член, Билли, — я уверена, что ты воспримешь это в позитивном ключе.

— И я жду не дождусь — сказал я ей.

— И не забывай, у кого тут идеальный для тебя размер, Билли, — сказала Элейн.

— Я тебя люблю, Элейн, — сказал я ей.

— И я тебя люблю, Билли, — ответила она.

Так мой промах с бальной залой был предан забвению — и этот призрак оставил меня. Так отлетело мое худшее воспоминание об Эсмеральде, одной из моих ужасных ангелов.

Была третья неделя ноября 2010-го — этого дня я не забуду, пока жив. Я был по уши занят «Ромео и Джульеттой»; у меня были великолепные актеры и (как вы уже знаете) настолько мужественная Джульетта, насколько может пожелать режиссер.

Сценические мыши беспокоили в основном моих актрис — леди Монтекки, леди Капулетти и Кормилицу. Но Джи не устраивала истерик при виде мыши; она пыталась раздавить назойливого маленького грызуна. Джульетте и моему кровожадному Тибальту удалось расплющить несколько мышей, но Меркуцио и Ромео предпочитали расставлять мышеловки. Я постоянно напоминал им, что надо разрядить мышеловки перед премьерой — не хотелось бы, чтобы жуткий щелкающий звук — или предсмертный писк сценической мыши — раздался во время представления.

Ромео играл мальчик с коровьими глазами, в чьей красоте не было ничего оригинального; зато он обладал исключительной дикцией. Он мог произнести крайне важную строчку из первого акта первой сцены так, чтобы ее услышали на самых последних рядах. «Страшна здесь ненависть; любовь страшнее!»^[13] — я об этой строчке.

Для Джи также было важно — как она сама мне сообщила, — что этот Ромео был не в ее вкусе. «Но целоваться с ним я могу без проблем», — прибавила она.

К счастью, и Ромео ничего не имел против поцелуев с Джи — хотя все в школе и знали, что у Джи есть яйца (и член). Потенциальному кавалеру потребовалось бы немало храбрости, чтобы отважиться пригласить Джи на свидание; в Фейворит-Ривер этого так и не произошло. Джи всегда жила в женском общежитии; даже будучи технически парнем, она никогда не стала бы приставать к девочкам, и они это знали. Девочки тоже никогда не беспокоили Джи.

Поселить Джи в мужском общежитии означало бы подвергнуть ее большому риску; Джи нравились мальчики, но поскольку сама Джи была мальчиком, пытающимся стать девочкой, некоторые мальчишки определенно причиняли бы ей неприятности.

Никто и представить себе не мог — и в первую очередь я, — что Джи превратится в такую прелестную юную женщину. Несомненно, некоторые ученики в Фейворит-Ривер были в нее влюблены — гетеросексуалы, поскольку Джи была абсолютно достоверна, и геи, которым Джи нравилась именно потому, что у нее были член и яйца.

Мы с Ричардом Эбботтом по очереди брали Джи с собой в Заведение повидаться с Мартой Хедли. В свои девяносто миссис Хедли была для Джи кем-то вроде мудрой бабушки; она посоветовала ей не встречаться с мальчиками в Фейворит-Ривер.

— Оставь свидания до колледжа, — сказала ей миссис Хедли.

— Я так и делаю — все мои свидания в режиме ожидания, — сказала мне Джи Монтгомери. — Да и все равно мальчишки в Фейворит-Ривер для меня слишком незрелые.

Был, правда, один парень, который мне казался очень зрелым — по крайней мере физически. Как и Джи, он учился в выпускном классе, но он был борцом, поэтому я и взял его на роль вспыльчивого Тибальта из семьи Капулетти, сорвиголовы, по вине которого все и произошло. Да-да, я помню, что это давние раздоры между семействами в итоге стали причиной смерти Ромео и Джульетты, но ведь Тибальт послужил катализатором. (Надеюсь, Херм Хойт и мисс Фрост простили бы мне то, что я взял борца на роль катализатора.)

Мой Тибальт выглядел старше, чем все прочие мальчишки в Фейворит-Ривер, — он родился в Германии и все четыре года учебы входил в состав сборной академии. Манфред боролся в среднем весе; английский у него был правильный и очень отчетливый, но легкий акцент все же оставался. Я велел Манфреду не стараться скрыть свой акцент в «Ромео и Джульетте». Это было жестоко с моей стороны — сделать Тибальта борцом с немецким акцентом. Но, честно говоря, меня немного волновало то, сильно ли Манфред влюблен в Джи. (И я знаю, что Джи он тоже нравился.) Если и был в Фейворит-Ривер парень, храбрый настолько, чтобы встречаться с Джи Монтгомери — или хотя бы пригласить ее на свидание, — этим парнем, уже выросшим в молодого мужчину, был мой пылкий Тибальт.

В ту среду мы уже репетировали без подглядывания в текст — настало время для шлифовки и полировки. Репетиция началась позже, чем обычно; мы собрались в восемь вечера, потому что Манфред не успевал прийти раньше: он был на предсезонном матче где-то в Массачусетсе.

Я пришел в театр ближе к нашему обычному времени репетиций, примерно к семи часам — и, как я и ожидал, большинство моих актеров тоже явились раньше. К восьми часам мы все ждали только Манфреда — моего воинственного Тибальта.

Мы болтали о политике с Бенволио, одним из моих гомосексуальных актеров. Он был активистом школьного ЛГБТК-сообщества, и мы обсуждали нового губернатора Вермонта, демократа, «нашего защитника прав гомосексуалов», как раз говорил мой Бенволио.