— Vómito! — радостно ответил ему отец; я видел, как ему приятно, что его узнают даже не в виде женщины.
По улицам, к моему изумлению, гуляли толпы людей, хотя было глубоко за полночь. Но Бовари сказал мне, что, по всей вероятности, после запрета на курение в заведениях улицы Чуэка станут еще более людными и шумными.
— Все эти мужчины будут толпиться у дверей клубов и баров, на этих узких улочках — и все будут пить, курить и стараться перекричать друг друга, — сказал сеньор Бовари.
— А представь только всех этих медведей! — сказал мой отец, наморщив нос.
— Уильям ничего не имеет против медведей, Фрэнни, — мягко заметил Бовари. Я заметил, что они держатся за руки, являя собой воплощение пристойности.
Они проводили меня до самого Санто-Мауро, моего отеля на улице Сурбано.
— Фрэнни, я думаю, ты должен признаться своему сыну, что все-таки чуть-чуть гордишься им за то, что он избил того хулигана, — сказал Бовари моему отцу, когда мы дошли до отеля.
— Действительно, приятно знать, что у меня есть сын, который может кого-нибудь избить, — сказал мой отец.
— Я его не избивал. Я всего лишь провел один прием, и он просто неудачно приземлился, — постарался объяснить я.
— Ракетка рассказывал все иначе, — сказал отец. — У меня сложилось впечатление, что ты этим сукиным сыном полы вытер.
— Старый добрый Боб, — сказал я.
Я предложил вызвать им такси; я не знал, что они живут в этом же районе.
— Мы живем прямо за углом от Санто-Мауро, — объяснил сеньор Бовари. На этот раз, когда он протянул мне руку ладонью вниз, я поцеловал ее.
— Спасибо вам за то, что все это случилось, — сказал я Бовари. Мой отец шагнул вперед и неожиданно обнял меня; он быстро и сухо клюнул меня в обе щеки — отец был европейцем до глубины души.
— Может быть, когда я снова приеду в Испанию — когда мою следующую книгу будут переводить на испанский, — может быть, я снова заеду вас повидать, или вы приедете в Барселону, — сказал я. Но было видно, что отцу эта мысль не очень понравилась.
— Может быть, — только и сказал он.
— Я думаю, ближе к делу и стоит об этом поговорить, — предложил мистер Бовари.
— Мой распорядитель, — сказал отец, улыбаясь мне, но указывая на сеньора Бовари.
— И любовь всей твоей жизни! — счастливо завопил Бовари. — Никогда об этом не забывай, Фрэнни!
— Как бы я мог? — сказал нам мой отец. — Я же продолжаю рассказывать эту историю, разве не так?
Я почувствовал, что на этом нам предстоит распрощаться; вряд ли я снова их увижу. (Как сказал мой отец, «мы уже те, кто мы есть, правда?»)
Но слово «прощайте» казалось мне слишком бесповоротным; я не мог заставить себя его произнести.
— Adiós, юный Уильям, — сказал сеньор Бовари.
— Adiós, — ответил я ему. Они уже уходили — разумеется, держась за руки, — когда я крикнул вслед отцу:
— Adiós, папа!
— Он назвал меня папой, я верно расслышал? — спросил мой отец господина Бовари.
— Да, так и сказал, — ответил Бовари.
— Adiós, сын! — ответил мой отец.
— Adiós! — продолжал кричать я своему отцу и любви всей его жизни, пока они не скрылись из виду.
В Центре театральных искусств Уэбстера при академии Фейворит-Ривер помимо основной сцены имелась еще и экспериментальная. Здание Центра было относительно новым, но бестолково построенным — задумка была хороша, но исполнение оставляло желать лучшего.
Времена уже не те: школьники теперь не изучают Шекспира так, как это делали мы. Если бы я решил поставить любую из пьес Шекспира на основной сцене, мне не удалось бы собрать полный зал, даже на «Ромео и Джульетту», даже с бывшим мальчиком в роли Джульетты! Но, так или иначе, экспериментальная сцена больше подходила для обучения актеров, и зрительный зал там был поменьше. Мои актеры чувствовали себя свободнее на такой сцене, однако всем нам досаждали мыши. Может, здание и было сравнительно новым, но — то ли по недосмотру проектировщика, то ли по вине строителей — просвет под зданием Центра был плохо изолирован и служил парадным входом для мышей.
В Вермонте с наступлением холодов мыши наводняют любое плохо построенное здание. Участники нашей экспериментальной постановки «Ромео и Джульетты» называли их сценическими мышами. Не могу объяснить почему, разве что из-за того, что время от времени мыши забредали и на сцену.
Тот ноябрь выдался холодным. До каникул по случаю Дня благодарения оставалась всего неделя, и на земле уже лежал снег — даже для Вермонта было уже слишком холодно. (Неудивительно, что мыши стали перебираться в дома.)
Я только что убедил Ричарда Эбботта переехать ко мне в дом на Ривер-стрит; Ричарду было уже восемьдесят, и вряд ли вермонтская зима в одиночестве пошла бы ему на пользу — теперь, когда Марта переехала в Заведение, он остался один. Я отвел Ричарду свою бывшую спальню и ванную комнату, которую когда-то делил с дедушкой Гарри.
Ричард не жаловался на призраки. Может, он и высказал бы недовольство, если бы встретил призрак бабушки Виктории или тети Мюриэл — или даже мамин, — но единственным призраком, который являлся Ричарду, был дедушка Гарри. Разумеется, призрак Гарри появлялся в той самой, когда-то нашей общей, ванной комнате — но, слава богу, не в той самой ванне.
— Гарри выглядит каким-то растерянным, как будто не может вспомнить, куда положил зубную щетку, — вот и все, что сказал Ричард о призраке дедушки Гарри.
Ванну, в которой Гарри вышиб себе мозги, давно продали. Если бы дедушка Гарри намеревался повторить свое представление, ему пришлось бы устроить его в хозяйской уборной, которой теперь пользовался я, — в уютной новой ванне (как он уже однажды повторил свое представление при Аманде).
Но, как я вам уже сказал, я никогда не видел призраков в доме на Ривер-стрит. Лишь однажды утром я проснулся и обнаружил аккуратную стопку своей одежды в ногах кровати. Вся одежда была выстирана, снизу лежали джинсы, затем тщательно сложенная рубашка, и сверху нижнее белье и носки. Точно в таком же порядке когда-то складывала мою одежду мама, когда я был маленьким. Она делала это каждый вечер, после того как я засыпал. (И перестала, когда я был уже подростком или незадолго до того.) Я совершенно забыл, как она любила меня когда-то. Видимо, ее призрак хотел напомнить мне об этом.
Больше такого не повторялось, но этого случая мне хватило, чтобы вспомнить, как я сам когда-то безоговорочно любил ее. Теперь, спустя столько лет после того, как я лишился ее привязанности и считал, что уже не люблю ее, я наконец смог оплакать ее — как всем нам положено оплакивать родителей, когда они уходят.
Впервые приехав в дом на Ривер-стрит после того, как я решил поселиться в нем, я обнаружил в гостиной на первом этаже дядю Боба, стоящего возле коробки с книгами. тетя Мюриэл собиралась передать мне эти «памятники мировой литературы», как сбивчиво объяснил мне Боб, но не призрак Мюриэл доставил их — Боб сам притащил эти книги. Он с запозданием обнаружил, что Мюриэл намеревалась отдать мне их, но автокатастрофа нарушила ее планы. Сначала дядя Боб не понял, что книги предназначались мне; в коробке лежала записка, но прошло несколько лет, прежде чем Боб прочел ее.
«Это книги твоих предшественников, Билли, — написала тетя Мюриэл своим характерным твердым почерком. — Ты в этой семье писатель — они должны быть твоими».
— Боюсь, что не знаю, когда она собиралась передать их тебе, Билли, — робко сказал Боб.
Слово «предшественники» стоит отметить особо. Сначала я был польщен тем, в какое именитое общество поместила меня Мюриэл; это оказалась подборка по-настоящему классической литературы. Были там две пьесы Гарсиа Лорки — «Кровавая свадьба» и «Дом Бернардо Альбы». (Я не знал, что Мюриэл было известно о моей любви к Лорке — в том числе к его стихам.) Было три пьесы Теннесси Уильямса; может, это Нильс Боркман передал их Мюриэл, сначала подумал я. Были сборники стихов Одена, Уолта Уитмена и лорда Байрона. Были непревзойденные романы Германа Мелвилла и Э. М. Форстера — я говорю о «Моби Дике» и «Говардс-Энд». Был «По направлению к Свану» Марселя Пруста. Но я все еще не понимал, почему тетя Мюриэл собрала именно этих писателей и назвала их моими «предшественниками», — пока не достал со дна коробки две маленькие книжки, лежавшие рядом: «Одно лето в аду» Артюра Рембо и «Комнату Джованни» Джеймса Болдуина.
