— Звук, который издает derriere при соприкосновении с унитазным сиденьем, бесподобен — этот шлепающий звук, с которым любовь всей твоей жизни приближается к тебе, — сказал мой отец; он остановился и глубоко вдохнул, а многие молодые парни в зале спустили штаны (и трусы) до щиколоток и принялись шлепать друг друга по голым задницам.

Мой отец выдохнул и с неодобрительным вздохом произнес:

— Нет, не так, другой шлепающий звук, более утонченный.

После этой отповеди мой отец, в своем сверкающем черном платье с глубоким вырезом, снова помолчал — пока отчитанные парни подтягивали штаны и зал успокаивался.

— Представьте, каково читать в море в шторм. Каким любителем чтения надо быть для этого? — спросил мой отец. — Я всю жизнь был читателем. Я знал, что если когда-нибудь встречу любовь своей жизни, он тоже будет читателем. Но первый контакт таким образом! Щекой к щеке, так сказать, — сказал мой отец, выставив одно тощее бедро и шлепнув себя по заду.

— Щекой к щеке! — закричала толпа — или как это там по-испански. (Не могу вспомнить.) Он столкнулся с Бовари в туалете, задницей к заднице; это ли не чудо?

Вскоре рассказ моего отца подошел к концу. Я заметил, что после окончания шоу многие зрители постарше быстро ускользнули — как и почти все женщины. Женщины, которые остались, — я понял это только позже, уходя, — были трансвеститами и транссексуалками. (Остались и молодые парни; к тому моменту, как я ушел из клуба, их еще прибавилось — и еще мужчины постарше, в основном одинокие и, без сомнения, в поиске.)

Сеньор Бовари повел меня за сцену, чтобы я встретился с отцом.

— Постарайся не разочароваться, — шепнул он мне в ухо, как будто все еще продолжал переводить.

Уильям Фрэнсис Дин успел наполовину раздеться — и снять парик, — когда мы с Бовари вошли в гримерку. У него был снежно-белый ежик волос и сухое, мускулистое тело борца в легком весе или жокея. Маленькие фальшивые груди и лифчик, не больше того лифчика Элейн, что я надевал когда-то на ночь, валялись на туалетном столике вместе с жемчужным ожерельем. Платье с молнией на спине было расстегнуто до пояса, и он уже спустил его с плеч.

— Расстегнуть до конца, Фрэнни? — спросил сеньор Бовари. Отец повернулся к нему спиной, позволяя любовнику расстегнуть молнию на платье. Фрэнни Дин вышел из упавшего платья, оставшись в одном черном поясе для чулок; сами чулки он уже отстегнул и стянул их до тонких щиколоток. Сев за столик, он стащил скатанные чулки с маленьких ступней и швырнул их сеньору Бовари. (И только вслед за этим он начал стирать грим, начиная с подводки; накладные ресницы он уже снял.)

— Хорошо, что я не замечал, как ты нашептываешь юному Уильяму у барной стойки, до того, как почти закончил с бостонской частью истории, — сварливо сказал мой отец.

— Хорошо, что хоть кто-то пригласил юного Уильяма повидать тебя, пока ты еще жив, Фрэнни, — ответил ему сеньор Бовари.

— Господин Бовари преувеличивает, Уильям, — сказал мне отец. — Как сам видишь, я не умираю.

— Оставляю вас вдвоем, — обиженно сказал нам Бовари.

— Не смей, — сказал мой отец любви всей своей жизни.

— Не смею, — ответствовал Бовари с шутливым смирением. Он бросил на меня страдальческий взгляд, словно говоря: «Вот видишь, с чем мне приходится мириться».

— Какой смысл в любви всей жизни, если она не всегда рядом? — спросил меня отец.

Я не знал, что ему ответить; ничего не шло в голову.

— Будь тактичнее, Фрэнни, — велел ему сеньор Бовари.

— Вот что делают женщины, Уильям, — по крайней мере, девчонки из маленьких городков, — сказал мой отец. — Они находят что-нибудь, что им нравится в тебе, даже если их восхищает всего одна твоя черта. Например, твоей матери нравилось меня переодевать — и мне это тоже нравилось.

— Может быть, подождать с этим, Фрэнни, наверное, стоит сказать это юному Уильяму после того, как вы получше узнаете друг друга? — предложил мистер Бовари.

— Нам с юным Уильямом уже поздно получше узнавать друг друга. Этой возможности нам не оставили. Теперь мы уже те, кто мы есть, правда, Уильям? — спросил меня отец. И снова я не нашелся, что ответить.

— Пожалуйста, постарайся быть тактичнее, Фрэнни, — сказал ему Бовари.

— Итак, на чем я остановился? Вот что делают женщины, — продолжил отец. — То, что они в тебе не любят, то, что им даже не нравится, — угадай-ка, что женщины с этим делают? Они воображают, будто могут это изменить — вот что они делают! Они воображают, будто могут переделать тебя, — сказал мой отец.

— Ты знал всего одну девушку, Фрэнни, una mujer dificil… — начал мистер Бовари.

— И кто из нас теперь не тактичен? — прервал его мой отец.

— Я знал и некоторых мужчин, которые пытались меня переделать, — сказал я своему отцу.

— Не могу соперничать с тобой по части знакомств, Уильям, — конечно, я и не претендую на такой опыт, как у тебя, — сказал отец. К моему удивлению, он оказался ханжой.

— Раньше я задумывался, почему я такой, как есть, — сказал я ему. — Я размышлял о тех своих особенностях, которых не понимал — и о тех, в которых сомневался. Ты понимаешь, о чем я. Какую часть я унаследовал от матери? Я мало что замечал в себе от нее. И что я унаследовал от тебя? Когда-то я много раздумывал об этом, — сказал я ему.

— Мы слышали, ты избил какого-то мальчишку, — сказал мой отец.

— Давай об этом потом, Фрэнни, — умоляюще сказал Бовари.

— Ты избил мальчишку в школе, не так давно, верно? — спросил меня отец. — Боб мне рассказал. Ракетка тобой гордится, но я был расстроен. Склонность к насилию ты унаследовал не от меня — и агрессивность тоже. Интересно, не наследие ли это женщин из рода Уинтропов, — сказал он.

— Это был здоровенный парень, — сказал я. — Футболист, девятнадцати лет — и он ко всем цеплялся.

Но отец и сеньор Бовари смотрели на меня так, словно им было стыдно за меня. Я как раз собирался рассказать им про Джи — объяснить, что ей было всего четырнадцать, что она была на пути к превращению в девушку и этот девятнадцатилетний отморозок врезал ей по лицу, разбив нос, — но неожиданно я подумал, что не обязан ничего объяснять этим ворчливым старым голубкам. Мне было насрать на этого футболиста.

— Он назвал меня педиком, — сказал я им. Как я и предполагал, у них это вызвало разве что презрительное фыркание.

— Ох, ты слышал? — спросил отец своего возлюбленного. — Только не педиком! Можешь себе представить, что тебя назвали педиком и ты не размазал обидчика по стенке?

— Больше такта, прошу тебя, Фрэнни, — сказал Бовари, но я видел, что он улыбается. Они были милой парой, но оба были ханжами — как говорится, они были созданы друг для друга.

Отец встал и заткнул большие пальцы за тесный пояс.

— Будьте любезны, джентльмены, оставьте меня на минутку, — сказал он. — Это нелепое белье меня просто убивает.

Мы с Бовари вернулись в бар, но пытаться продолжить разговор было бесполезно; число тощих юных геев умножилось, отчасти потому, что теперь у бара было больше одиноких немолодых мужчин. На сцене в розовом свете стробоскопа играла группа, состоявшая из одних парней, и на танцполе было множество мужских пар; некоторые транссексуалки тоже танцевали, с парнями или друг с другом.

Когда отец присоединился к нам в баре, он выглядел воплощением мужественности; вдобавок к спортивного вида сандалиям (таким же, как у Бовари) на нем был бежевый спортивный пиджак с темно-коричневым платком в нагрудном кармане. Шепоток «Фрэнни» пронесся по толпе, когда мы выходили из клуба.

Мы шли по Орталеса, мимо Пласа-де-Чуэка, когда компания молодых людей узнала моего отца, даже в виде мужчины. Похоже, Фрэнни был местной знаменитостью.

— Vómito! — весело поприветствовал его один из юношей.