Неожиданно он оборвал себя:
— Совсем забыл сказать вам, мистер Эй. Там какой-то парень вас ищет. Он спрашивал о вас в столовой.
Тем вечером я как раз заходил в столовую, чтобы наскоро перекусить, и там мне тоже сообщили, что какой-то парень спрашивал, где меня найти. Мне сказала об этом юная женщина с английского отделения — чем-то похожая на Аманду, но все же не Аманда. (К моему облегчению, Аманда покинула академию.)
— Какого примерно возраста? — спросил я молодую преподавательницу. — Как он выглядел?
— Моего возраста или чуть постарше — симпатичный, — сказала она мне. Ей на вид было лет двадцать-двадцать пять.
— Сколько, по-твоему, ему лет? — спросил я моего юного Бенволио. — Как он выглядел?
— Под тридцать, вроде того, — ответил он. — Очень красивый — как по мне, очень привлекательный, — сказал он, улыбаясь. (Я подумал, что это отличный Бенволио в пару к моему Ромео с коровьими глазами.)
Мои актеры подтягивались к сцене — некоторые поодиночке, другие по двое и по трое. Если бы Манфред вернулся с матча пораньше, мы могли бы уже начать репетицию; большинству ребят надо было еще сделать уроки — им придется засидеться допоздна.
Вот пришли и монахи, брат Лоренцо и брат Джованни, и мой услужливый Аптекарь. А вот и две мои болтушки — леди Монтекки и леди Капулетти. И мой Меркуцио — всего дишь десятиклассник, но длинноногий и талантливый. Этот мальчик обладал всем необходимым обаянием и отвагой для роли славного, но обреченного Меркуцио.
В зал входили Маски, Стражники, Часовые, мальчик с барабаном (крохотный девятиклассник, который мог бы играть лилипута), несколько Слуг (включая пажа Тибальта), всевозможные Мужчины и Женщины, мой Парис, мой герцог Эскал и остальные. Последней явилась Кормилица, подгоняя пинками Пьетро и Бальтазара. Кормилица Джульетты была рослой девицей, игравшей в хоккей на траве, и одной из самых открытых лесбиянок в сообществе ЛГБТК. Что бы ни делали мужчины — включая геев и бисексуалов, — у моей Кормилицы их действия вызывали лишь недовольство. Я ее просто обожал. Случись со мной беда — битва едой в столовой или вооруженное нападение ученика, — я знал, что могу рассчитывать на помощь Кормилицы. Она питала к Джи уважение с оттенком зависти, но я знал, что они не подруги.
Но куда подевалась сама Джи? — забеспокоился я. Моя Джульетта обычно являлась на репетиции первой.
— Там какой-то парень вас ищет, мистер Эй, — на вид довольно мерзкий тип, и много о себе думает, — сказала мне Кормилица. — Кажется, он пытается подкатить к Джи, хотя, может, и просто с ней разговаривает. В общем, они идут сюда.
Но сначала я не заметил незнакомца; когда я увидел Джи, она была одна. Я обсуждал сцену смерти Меркуцио с моим длинноногим актером. Я согласился с ним, что в ней есть, как выразился мой талантливый десятиклассник, некоторый черный юмор, например, когда Меркуцио впервые описывает свою рану Ромео: «Да, она не так глубока, как колодезь, и не так широка, как церковные ворота. Но и этого хватит: она свое дело сделает. Приходи завтра, и ты найдешь меня спокойным человеком». Но я предупредил своего Меркуцио, что проклятие в адрес обоих семейств: «Чума на оба ваших дома!» — не должно быть ни капельки смешным.
— Простите, что опоздала, мистер Эй, меня немного задержали, — сказала Джи; она порозовела, даже, пожалуй, раскраснелась, но на улице было холодно. С ней никого не было.
— Говорят, какой-то парень к тебе привязался, — сказал я ей.
— Он не ко мне привязался, он от вас чего-то хочет, — сказала мне моя Джульетта.
— А было похоже, что он к тебе клеится, — сказала ей моя здоровенная Кормилица.
— Я никому не дам ко мне клеиться, пока не поступлю в колледж, — ответила ей Джи.
— Он сказал, чего хочет? — спросил я Джи; она помотала головой.
— Кажется, он по личному делу, мистер Эй, — он чем-то расстроен, — сказала она.
Мы все стояли на ярко освещенной сцене; мой помощник режиссера уже приглушил свет в зале. В нашем экспериментальном театре зрителей можно размещать так, как требует постановка, — стулья можно расставить как угодно. Иногда зал полностью окружает сцену, или ряды стульев располагаются с двух сторон от сцены, лицом друг к другу. Для «Ромео и Джульетты» мы расставили стулья в форме неглубокой подковы. С приглушенным освещением в зале я мог наблюдать за репетицией с любого места и при этом видеть свои записи и делать новые пометки.
Мой гомосексуальный Бенволио первым предупредил меня, пока все мы ждали, когда же Манфред (мой забияка Тибальт) вернется со своего матча.
— Мистер Эй, я его вижу, — прошептал мне на ухо Бенволио. — Тот парень, что искал вас, — вон он сидит в зале.
С приглушенным светом я не мог различить его лицо; он сидел в середине подковы, на четвертом или пятом ряду — как раз там, где свет со сцены его не доставал.
— Позвать охрану, мистер Эй? — спросила меня Джи.
— Нет-нет, я только узнаю, что ему нужно, — сказал я ей. — Если будет заметно, что разговор принимает неприятный оборот, просто подойди и прерви нас — притворись, что тебе надо что-нибудь у меня спросить насчет пьесы. Придумай что угодно, — сказал я.
— Хотите, я пойду с вами? — спросила моя храбрая Кормилица.
— Не стоит, — сказал я бесстрашной девчонке, которая так и рвалась в бой. — Просто сообщите мне, когда придет Манфред.
Мы были на той стадии репетиций, когда я предпочитал последовательно гонять актеров по репликам; я не хотел репетировать куски по отдельности или вразнобой. Мой Тибальт появляется в первой же сцене первого акта. («Входит Тибальт, доставая меч», как сказано в ремарке.) Единственная сцена, которую я согласен был репетировать без Манфреда, была в прологе, где выступает Хор.
— Слушайте, Хор, — сказал я. — Пройдите пару раз пролог. Обратите внимание, что самая важная строчка кончается не запятой, а точкой с запятой; учитывайте это. «Из чресл враждебных, под звездой злосчастной, / Любовников чета произошла;». Пожалуйста, сделайте паузу после точки с запятой.
— Мистер Эй, мы здесь, если мы вам понадобимся, — услышал я голос Джи, поднимаясь по тускло освещенному проходу к четвертому или пятому ряду стульев.
— Привет, Учитель, — сказал сидящий человек всего за мгновение до того, как я разглядел его. Он мог бы с тем же успехом сказать «Привет, Нимфа», — так знаком мне был этот голос, хотя прошло почти пятьдесят лет с того момента, как я слышал его в последний раз. Его красивое лицо, борцовское сложение, лукавая и уверенная усмешка — все это было мне знакомо.
Но ты же умер, подумал я, и единственным, что вызывало сомнение, были «естественные причины». Но этот Киттредж, конечно, не мог быть моим Киттреджем. Этому Киттреджу было чуть больше половины моих лет; если он родился в начале семидесятых, как я предполагал, ему было всего под сорок — тридцать семь или тридцать восемь, прикинул я, разглядывая единственного сына Киттреджа.
— Просто поразительно, как ты похож на отца, — сказал я молодому Киттреджу, протягивая ему руку; он отказался ее пожать. — Ну, то есть я хочу сказать, если бы я видел твоего отца в твоем возрасте — ты выглядишь так, как он, наверное, выглядел в свои сорок.
— Когда моему отцу было столько же, сколько мне сейчас, он выглядел совсем не так, как я, — сказал молодой человек. — Ему было уже за тридцать, когда я родился; к тому моменту, как я достаточно вырос, чтобы запомнить, как он выглядит, он уже выглядел как женщина. Он еще не сделал операцию, но смотрелся он очень убедительно. У меня не было отца. У меня было две матери — одна из них большую часть времени истерила, а у второй был член. После операции, как я понимаю, у него появилось какое-то подобие вагины. Он умер от СПИДа — странно, что вы не умерли. Я прочел все ваши романы, — прибавил молодой Киттредж, как будто каждое слово в моих книгах говорило, что я с легкостью мог умереть от СПИДа — или должен был.