– Твои родители пишут, что хотят тебя проведать, – сообщила доктор Фрид.

Она сидела по другую сторону тяжелой опускной заслонки двенадцатого века, иногда разделявшей их во время бесед. Сегодня заслонка была поднята и скрыта от глаз, но стоило доктору заговорить о приезде родителей, как Дебора уловила тяжелый скрежет.

– Что такое? – спросила доктор, которая никак не могла слышать металлического лязга, но заметила его воздействие.

– Я вас почти совсем не вижу и не слышу, – сказала Дебора. – Вы как будто за воротами.

– Опять эти средневековые ворота. Знаешь, в воротах обычно бывает калитка. Почему бы тебе ее не приоткрыть?

– Калитку заело.

Доктор уставилась на свою пепельницу.

– Не очень-то они искусны, ваши кузнецы, если проделали в воротах калитку, которую сами не могут открыть.

Дебору раздосадовало, что доктор нащупала ее тайны и выдернула их для собственных целей. Спасительные решетки утолщались, чтобы оградить ее от врача. Негромкий, с каким-то акцентом голос за железной стеной угасал, угасал и в конце концов сменился тишиной, напоследок успев спросить:

– Но ты-то хочешь, чтобы они приехали?

– Пусть мама приедет, – ответила Дебора. – Без него. Я не хочу, чтобы он меня навещал.

И сама удивилась этим словам. Она понимала, что произнесла их не просто так, что они чем-то важны, но не знала, чем именно. Не один год у нее с языка слетали слова, для которых разум, насколько ей помнилось, команды не давал. Порой ее лишь задевало некое чувство. Чувство это иногда наделялось голосом, но логика его, которая могла бы убедить мир, молчала, а потому Дебора утратила веру в собственные желания. А из-за этого отстаивала их еще более слепо. Сейчас – она сама это понимала – ее захлестнул восторг от власти награждать и карать. Ее оружием против отца стала его любовь, но Дебора знала, хотя и не могла этого выразить словами, что его жалость и любовь сейчас для нее опасны. А эта больница сейчас ей полезна. Знала она и то, что отстоять свое знание не сумеет, что не сможет объяснить, почему сейчас ее место именно здесь. Видя ее немоту на фоне красноречия замков и решеток, Джейкоб мог поддаться ужасу и тоске, которые она у него заметила, когда ее сюда привезли. Может статься, он решит положить конец этому «тюремному заключению». Женщины в надзорном отделении без конца завывали и кричали. Любая из них могла склонить чашу весов не в ту сторону. Все это Дебора знала, просто не могла высказать. Да и об ощущении своей власти помнила.

По движениям губ доктора она догадывалась, что на нее сыплются вопросы и укоры. Она полетела вниз вместе с богом Антеррабеем, сквозь его рассеченную пламенем тьму – в Ир. На этот раз падение было долгим. На пути встречались протяженные области серого, видимые глазом только как полосы. Место оказалось знакомым: Жерло. Здесь стонали и кричали Синклит и боги, но даже их речи были неразборчивы. Доносились и людские звуки, но лишенные смысла. Вклинивались отдельные слова, но лишенные смысла. Встревал и земной мир, но растрескавшийся и неузнаваемый.

Как-то раз в Жерле Дебора обварилась: заметила плиту с кипящей в котелке водой, но не придала значения ни смыслу, ни форме. Смысл вообще утратил важность. И страха, конечно, в Жерле тоже не было, потому что страх точно так же ничего не значил. Она даже человеческий язык порой забывала.

Ужас Жерла проявлялся на выходе, когда к ней возвращались воля, неравнодушие, ощущение необходимости смысла, возникавшее раньше самого смысла. А однажды в школе был случай, когда во время ее подъема из Жерла учительница ткнула пальцем ей в тетрадку и спросила:

– Это еще что такое… вот это слово?

Дебора отчаянно пыталась разобрать черные штрихи и закорючки на белом фоне. Но безуспешно. Ей пришлось собрать все силы, чтобы припомнить, как по-английски переспросить:

– Что-что?

Учительница рассердилась. Но разве Дебора умничала?

– Вот здесь – какое слово?

Никакое. Штрихи и точки на белом листе, не удавалось извлечь ни единой частицы реальности. В отдалении кто-то захихикал, и учительница, боясь, очевидно, уронить свой авторитет, отвязалась от безмолвной Деборы и растворилась в серости. Настоящее превратилось в ничто, мир – в ничто.

На повторном приеме у доктора Фрид ужас подъема на поверхность еще не наступил. Дебора по-прежнему находилась глубоко в Жерле, где ей нисколько не мешало отсутствие языка, и смысла, и даже света.

Эстер Блау нетерпеливо вскрыла конверт и стала читать письмо – вначале с недоумением, а потом гневно.

– Здесь говорится, что она ждет моего приезда, но сказала врачу, что в этот раз хочет пообщаться со мной наедине. – Чтобы не задевать чувства Джейкоба, она опустила оборот речи, использованный в письме: «…не желает видеть мистера Блау».

Джейкоб ответил:

– Что ж, съездим, немного побудем все вместе, а потом вы с ней, если захотите, пошушукаетесь наедине.

Эстер подступила на шаг ближе к суровой правде:

– Пойми, Джейкоб, они считают, что приезд обоих родителей – это пока чересчур. Я сама сяду за руль, а могу и поездом добраться.

– Не говори глупостей, – отрезал он. – Что за бред? Я тоже поеду.

– Это не бред, – возразила она. – Прошу тебя, Джейкоб…

Он схватил со стола выписку и прочел; разозлила его не столько суть дела, сколько жена, которая пыталась его щадить и ограждать.

– Что она себе позволяет?

– Она нездорова, Джейкоб… сколько раз я тебе говорила… и доктор Листер твердила то же самое.

– Ладно! – прервал он. – Ладно. – Злость сменилась досадой. – Одну тебя не отпущу. Довезу до места и побуду где-нибудь в стороне. Если она передумает, сможет и со мной повидаться.

– Конечно.

Эстер снова пошла на уступку, ясно сознавая, что теперь ее постоянно будут тянуть в разные стороны, но отказать Джейкобу не могла. Оставалось только надеяться, что он поприсутствует на беседе с врачом и получит подтверждение из первых рук. Она встала и забрала у него письмо, уповая на то, что боль от недвусмысленного отказа притупится за время поездки.

Направляясь в спальню, чтобы убрать письмо, она услышала, как Сьюзи говорит по телефону с подружкой. Дочь бубнила:

– Ну, не знаю я… Какие могут быть планы?.. Говорю же тебе. Моя сестра Дебби серьезно болеет. Нет… Им каждый месяц присылают выписку о ее состоянии здоровья. Да нет, не в этом дело. Просто если придет плохая выписка, у них не будет желания устраивать праздник… Еще бы… Ладно, если разрешат, сразу сообщу.

Эстер в голову внезапно ударил беспомощный гнев, от которого на миг даже защипало глаза. Дебора! Дебора… что ты с нами со всеми сделала!

Доктор Фрид приняла мать своей пациентки в светлом, заваленном папками кабинете. Ей как врачу важно было разобраться, кем в ходе лечения дочери станет Эстер Блау: союзницей или помехой. Многие родители говорили – и даже искренне считали, – что стремятся помочь своим детям, а сами давали понять, завуалированно или прямо, что их дети – это часть тайного родительского плана по саморазрушению. Для не вполне уравновешенных родителей независимость ребенка – слишком большой риск. За безупречной видимостью Эстер доктор Фрид разглядела ум, опыт и прямоту. А также некоторую напряженность, из-за которой улыбка получалась довольно натянутой. Как же нещадно боролись, должно быть, эти две воли, причем много лет!

Они расположились в удобных креслах; у доктор Фрид была небольшая одышка; а кроме того, при виде внушительных украшений посетительницы ей стало неловко за свою неухоженность. Она пригляделась еще раз. Женщина вменяема: она принимает тяжкие кары реальности и ценит ее дары. О дочери этого сказать нельзя. В чем корни этого различия?

Мать обводила глазами кабинет:

– Это сюда… приходит Дебора?

– Сюда.

На тщательно контролируемом лице проступило облегчение.

– Обстановка приятная. Без… решеток. – Пытаясь сохранять непринужденный вид, она с таким трудом выдавила последнее слово, что доктор едва не содрогнулась.