– Скорее, второй степени, – едва заметно улыбнувшись, сказала доктор. – Не вполне преднамеренно, но и не полностью умышленно.

Перед глазами у Деборы неожиданно возникли ее родители, стоящие очень одиноко, но все же вместе по другую сторону запертой бронированной двери. Без умысла, но с предварительным намерением.

В соседнем кабинете зашевелилась сестра-практикантка, как будто напоминая, что отведенное время вышло.

Доктор сказала:

– Если возражений нет, назначим следующую встречу и начнем наши беседы. По моему убеждению, если мы с тобой будем вкалывать как черти, то победим эту дрянь. Но еще раз уточню: я не собираюсь вытягивать из тебя никакие симптомы против твоей воли.

Дебора уклонилась от прямых обещаний, но позволила себе изобразить на лице очень осторожное «да», и доктор это увидела. Из кабинета они вышли вместе с Деборой, которая старательно делала вид, будто она сейчас находится вовсе не здесь, будто не имеет ни малейшего отношения к этому флигелю и к его хозяйке.

– Завтра в это же время, – сказала доктор медсестре и пациентке.

– Она вас не понимает, – вставила Дебора. – Харон владел только древнегреческим.

Доктор Фрид коротко усмехнулась, но тут же посерьезнела:

– Надеюсь, когда-нибудь я помогу тебе увидеть этот мир непохожим на стигийский ад.

Практикантка и больная повернулись и вышли на улицу; Харон в белой шапочке и полосатой униформе переправлял в застенки отделившийся от тела дух. Наблюдая из окна за их продвижением к главному корпусу, доктор Фрид думала: где-то под этой акселерацией и ожесточенностью, где-то под этим заболеванием, чьи границы пока не поддаются определению, лежит скрытая сила. Она там, она действует; она отозвалась проблеском облегчения, когда был озвучен факт болезни, и более всего проявилась в «суицидной попытке», немом крике о помощи, и в заявлении, таком дерзком и драматичном, на какое способны лишь подростки и несдающиеся больные, что игра окончена и покровы сняты. Факт этой душевной болезни вырвался наружу, но болезнь как таковая по-прежнему глубоко прячет свои корни в жерле вулкана с обманчиво зеленеющими склонами, а глубоко под вулканом зарыты семена воли и стойкости. Доктор Фрид со вздохом вернулась к работе.

– В этом случае… в этом случае я способна только начать движение! – пробормотала она, переходя на родной язык.

Сьюзи Блау спокойно восприняла известие о школе санаторного типа, а Эстер попыталась обрисовать клинику своим родителям как дом отдыха. Но они не повелись на этот обман и пришли в ярость.

– У нее с головой все в порядке! Девочка в здравом уме, – отрезал глава семейства. (В его устах это звучало высочайшей похвалой.) – Просто у нас в роду мозги передались через поколение и достались ей. Она – это я, моя кровинка. А вы катитесь ко всем чертям! – И вылетел из комнаты.

В последующие дни Эстер умоляла отца с матерью поддержать ее решение, но старик (Дебора была его самой ненаглядной внучкой) немного смягчился лишь под влиянием общих любимчиков, своего старшего сына Клода и младшей дочери Натали, которые в присутствии родителей признали обоснованность этого шага.

Джейкоб помалкивал, но не находил себе места. Вместе с женой он дважды съездил к доктору Листер, которую внимательно выслушал, пытаясь увериться, что они поступили правильно. Под градом прямых вопросов доктор вынужденно соглашалась, да и факты склоняли Джейкоба к ответу «да», но стоило ему хоть на миг дать волю чувствам, как со всех сторон подступали серьезные опасения. Когда они с Эстер спорили, главная мысль оставалась невысказанной, а в воздухе плыли безмолвные обиды и упреки.

По истечении первого месяца из клиники прислали обтекаемую выписку. Дебора «удовлетворительно адаптировалась» к режиму и медперсоналу, начала посещать сеансы психотерапии, совершает прогулки по территории. Из этой неопределенности Эстер извлекла все крупицы надежды: раз за разом она, вчитываясь в слова, изучала, будто под лупой, каждый положительный признак, так и этак разворачивала сообщение новыми гранями, чтобы поймать сколь-нибудь яркие блики.

А кроме того, чтобы успокоить Джейкоба и папу, она репетировала свои доводы перед зеркалом. По ее мнению, папа в глубине души понимал, что решение о госпитализации Деборы не было ошибочным, а злился исключительно по причине уязвленного самолюбия. Эстер замечала, что ее властный, порывистый, неуемный и блистательный отец-иммигрант мало-помалу оттаивает, но при этом становится еще более резким на язык. Временами у нее закрадывалось подозрение, что теперь, с признанием болезни Деборы, все их жизненные устремления и цели насильственно подвергаются пересмотру. Как-то вечером она вдруг спросила Джейкоба:

– В чем наша вина? Разве мы действовали ей во зло?

– Почем я знаю? – ответил он. – Кабы знал, я бы действовал иначе. Мне казалось, ей созданы все условия, очень даже хорошие условия. Теперь нам объясняют, что это не так. Мы ее любили, утешали. Она не знала ни холода, ни голода…

Тут Эстер вспомнила, что у Джейкоба тоже иммигрантское прошлое, в котором были и холод, и сырость, и голод, и отчуждение. Не иначе как он поклялся, что его дети будут избавлены от невзгод! Ее ладонь легла ему на локоть, будто стремилась защитить, но от этого жеста он слегка взвился:

– Что еще нужно, Эстер? Что еще?

Она не смогла ответить, но на следующий день написала в больницу письмо с просьбой о встрече с лечащим врачом. Джейкоба это порадовало; в ожидании ответа он каждый день просматривал почту, а старик только фыркал:

– Толку-то что? Разве они признают свою ошибку? На всех должностях сидят остолопы. И дурка не исключение.

– Чушь! – выпалил Джейкоб, никогда не позволявший себе таких выпадов против тестя. – Доктора соблюдают нормы врачебной этики. Если вскроется ошибка, Дебору тут же отпустят домой.

Эстер поняла: муж все еще надеется, что диагноз будет пересмотрен и свершится чудо – запертая дверь распахнется настежь, а кинопленка минувшего года их жизни начнет отматываться назад, и все посмеются над причудами судьбы… назад, назад, чтобы стерлось и навсегда исчезло прошлое. Ее вдруг пронзила жалость к Джейкобу, но она не могла допустить, чтобы он счел это причиной ее запроса о встрече с врачом.

– Я хотела сказать докторам… спросить… ну… ведь наша жизнь переменилась… но Дебора, возможно, не все знает… что заставляло нас поступать так, а не иначе. И далеко не все зависело только от нас.

– Мы вели простую жизнь. Честную. Достойную.

Он произнес это с полной убежденностью, и Эстер отметила, что сумела в какой-то мере повлиять на мужа и на их отношения – как до свадьбы, так и после, когда ей следовало изменить свои приверженности, но она этого не сделала. Теперь у нее отпало желание уязвлять Джейкоба. Да и зачем, если почти все противоречия остались в прошлом. Для всех, кроме Деборы, эти вопросы утратили всякий смысл, а какой смысл усматривала в них Дебора – кто знает?

Дома в первые месяцы нет-нет да и выпадали минуты покоя, даже благоденствия. Сьюзи, оставшись без сестры, начала приходить в себя, а Джейкоб понял, хотя и не признавал этого вслух, что при Деборе он постоянно ходил на цыпочках, держался в тени, страшился чего-то неназванного.

Как-то раз к Сьюзи заглянула компания одноклассниц, бойких и смешливых; Эстер недолго думая всех накормила ужином. Сьюзи просто сияла; после их ухода Джейкоб добродушно заметил:

– Вот несмышленые! Неужели мы тоже такими были? А та пигалица, в шапочке! – Он посмеялся и, поймав себя на искренности этого удовольствия, сказал: – Господи… весь вечер сегодня хохочу. Когда я в последний раз веселился? – А потом: – Неужели так давно? Столько лет назад?

– Да, – подтвердила она. – Именно столько лет назад.

– Тогда, возможно, и правда, что она была… несчастлива, – проговорил он, имея в виду Дебору.

– Больна, – поправила Эстер.

– Несчастлива! – вскричал Джейкоб и выскочил за дверь, чтобы через пару минут вернуться. – Просто несчастлива! – повторил он.