— И чего это ты — такой счастливый с утра пораньше — на меня пялишься? — подозрительно нахмурился он, представляя худшие модели развития ситуации, если продолжить тему. — Уже передернул, глядя на мое роскошное тело?

— Заткнись, — не меняя выражения лица и едва двигая губами, выдохнул Ваня.

Ему нужно было немного времени, чтобы обдумать свои дальнейшие действия. Конечно, привычный сценарий четко отпечатался в голове: встать, умыться, позавтракать, одеться и уйти на работу, стараясь поменьше пересекаться с Гилбертом, но вот только сегодняшнее утро сильно отличалось от всех тех, под которые сценарий писался. С Байльшмидтом нужно было поговорить, причем как можно быстрее, пока не случилось что-нибудь такое, от чего только-только появившееся душевное равновесие помашет ручкой. Но что сказать? Как подобрать нужные слова, чтобы он, улучив момент, не сбежал, пока это можно сделать без вреда для себя и окружающих? Сейчас счастье Вани омрачилось перспективой навсегда потерять Гилберта, а это, внушая страх, мешало думать. Вдох-выдох — будь что будет!

— Гилберт, — Ваня сел на кровати, серьезно глядя своими красивыми аметистовыми глазами на Байльшмидта, — нам нужно серьезно поговорить.

— О-о-о, — протянул тот, тоже усаживаясь на своей кровати и натягивая на лицо самовлюбленный оскал. — А это не может подождать? Так и на уроки опоздать можно.

За показной самоуверенностью скрывался элементарный страх. Брагинский и серьезные разговоры после ночи, проведенной вне дома, как-то по умолчанию не вязались ни с чем светлым, радужным, добрым и хорошим.

— Это действительно важно, хватит паясничать, — нахмурившись, добавил твердости Ваня, чувствуя, как к груди подступают привычные волны раздражения.

Раздражения от страха, конечно. Страха ляпнуть какую-нибудь глупость, которая навсегда похоронит их отношения.

— Что ж, тогда я весь внимание, мой господин, — едко выплюнул Гил, тоже раздражаясь от такого к себе отношения.

А вот сейчас Ване было необходимо что-то сказать. Что-то такое… ненавязчивое, что бы могло незаметно подвести к основной мысли, ради которой он и затеял все эти «серьезные разговоры». И что именно сказать, он не знал. А пауза затягивалась.

— Мог бы предупредить, что вернешься поздно, — не успев хорошенько подумать, выдал он с плохо скрываемой в голосе обидой. — Где был-то? — вопрос был как будто случайный, так, чтобы просто знать, но, очевидно, волнующий, даже если об этом не подозревал и сам Ваня.

Байльшмидт вздохнул. А ведь все так хорошо начиналось! Кажется, перед ним сидел его Ваня — милый, добрый, нежный. Стоп, это он сейчас точно о «своем»? Гилберт тряхнул головой, отгоняя ненужные сейчас мысли. Нет, лучше срочно сгенерировать какой-нибудь ответ, чтобы Ваня, чего доброго, не превратился в Ивана.

— Прятался от тебя по барам, что, незаметно? — по лицу скользнула презрительная усмешка, хотя и направлена она была, скорее, на самого Гилберта, Ваня принял это на свой счет, ощущая укол совести.

— Значит, от меня прятаться нужно, да? — на его лицо легла тень, из-за которой глаза загадочно блеснули. — Получается, я опасен? — Гил хотел сказать, что он вовсе не это имел в виду, испугавшись такой перемены в лице Вани, но тот перебил его горькой усмешкой. — Так чего же ты не бежишь, пока есть возможность?

— Хотел бы я это знать, — искренне вздохнул Гилберт, не адресуя свой ответ Ване, а просто посылая слова в пустоту.

Он понимал, почему не бросает Брагинского, но понимать и знать — разные вещи. Не хватало лишь одной логической связки, и создавать ее Гил не спешил.

— Я рад, что ты еще здесь, — грустно улыбнулся Ваня. — Но не гарантирую твою безопасность, если ты и дальше продолжишь… развлекаться, — губы невольно искривились, произнося это слово.

— Русский… — Байльшмидт нахмурился, осознавая, что Ваня давно все понял.

— Ты мог бы делать это чуть менее напоказ? — почти ласково попросил тот. — Моя… болезнь, — он ненадолго задумался, как назвать свое то ли раздвоение личности, то ли помешательство, — постепенно отступает. Кажется, — зачем-то добавил он, опуская взгляд в пол. — Я уже могу это контролировать, по крайней мере, пока не произошло никаких эксцессов, — говорящий взгляд на Гила и снова в пол. — Гилберт, пожалуйста… не бросай меня, будь рядом. И еще… прости, — он замолчал ненадолго. — Я знаю, — не давая Байльшмидту сказать то, что он собирался, продолжил Ваня, — знаю, что никакие извинения не способны искупить всю боль, что я причинил тебе, но все-таки осмелюсь просить прощения. Я ничего не мог поделать с этим, потому что «болезнь» была намного сильнее, я страшно виноват в своем бессилии и не знаю, что делать дальше. Я вообще сейчас ничего не знаю, просто такое состояние, что кажется, будто это больше никогда не вернется… и я не понимаю, чего теперь ждать, как жить дальше. Понимаешь… — он, наконец, вновь посмотрел во внимательные красные глаза, пытаясь прочитать мысли. — Я не справлюсь без тебя. Ты нужен мне. Просто будь рядом, прошу. Ты как никто другой знаешь, как я не люблю быть кому-то обязанным, но сейчас у меня нет другого выхода. То есть, наверное, есть, но я его не вижу. Поэтому, Гил, пожалуйста, помоги мне.

После того как последнее слово с легкой хрипотцой сорвалось с губ Брагинского, в комнате повисла давящая тишина. Гилберт молчал, полностью погрузившись в свои мысли, Ваня просто не знал, что еще добавить, чтобы достучаться до него, он ждал ответа, ждал его, как чего-то воистину судьбоносного. Эти слова были единственной ниточкой к его спасению, и он сам это для себя решил. Гилберт был важным человеком в его жизни, в своих чувствах к нему он определился уже очень давно, и сам Гил это знал. Потерять его по собственной глупости, значило бы подписать себе если не смертный приговор, то заключение психиатра точно. Когда Байльшмидт встал с кровати, сердце Вани едва не вырвалось из груди. Гилберт избегал смотреть на него, старательно отводил глаза и вообще выглядел как девица, которую неумело склоняли к первому половому акту. Мысленно Ваня взмолился всем богам, чтобы не потерять лицо, пока Гил здесь: только не сорваться, не закричать, не заплакать, не умереть, если ответ будет слишком резким. По жизни он умел сохранять ледяное спокойствие, глядя в лицо любым неприятностям, как будто в его душе сохранился сибирский холод родной страны, поддерживающий в трудные моменты, но сейчас был совершенно особый случай.

Гилберт ничего не сказал, стискивая руки в кулаки и шумно вздыхая. И Ваня понимал причину этого затянувшегося молчания — от любого слова в нем снова мог всколыхнуться туман, превращающий его в нечто ужасное и жестокое, что нельзя даже назвать человеком. Когда крепкие руки прижали его к еще не остывшему после сна торсу, он даже не сообразил сначала, в чем дело, с удивлением в глазах глядя на Гилберта. Лишь когда тот утомленно прикрыл глаза, Брагинский, с благодарной улыбкой, прижался к нему в ответ, крепче обнимая за талию и щекой чувствуя, как сильно бьется чужое сердце.

«Глупый русский, зачем ты просишь, если я, несмотря ни на что, до сих пор здесь?»

***

Жарко и пахнет перегаром — первые две мысли, посетившие Андресса, когда он зашел в свою комнату, чтобы только кинуть сумку, и заставившие его задержаться. Разбираться в причинах не приходилось — поутру, когда он проснулся, Хенрика в комнате не наблюдалось, и, судя по аккуратно застеленной кровати, ночевал он тоже где-то за ее пределами. Было тихо и спокойно, точно так, как ему того хотелось с самого начала пребывания в «Кагами», но жутко непривычно, настолько, что казалось даже неправильным. А еще воздух в комнате был свежий, в отличие от нынешнего его состояния. Йенсенну даже не нужно было, вложив во взгляд все свое презрение, смотреть на кровать Хенрика, чтобы понять, что тот благополучно добрался до кровати и то ли дрыхнет без задних ног, то ли искусно притворяется.

Андресс прикрыл глаза и отвернулся от неприятного зрелища, мысленно укоряя себя и насылая проклятия на чертова Хансена, когда почему-то решил принести ему стакан воды с таблетками. Подумав, он еще и раскрыл окно, полагая, что сам Хенрик до этого не додумается (или вовсе не доползет), а ему потом в эту комнату возвращаться. Свежий воздух теплым ветерком, раздувшим легкий тюль, проник в комнату, обдувая Андресса и принося в помещение долгожданные прохладу и свежесть. Лучи солнца, проникая сквозь узор занавесок, ложились на пол и предметы витиеватым переплетением светотени, обыгрывая обычно прохладную по цветовой гамме комнату в новом, теплом голубом цвете.