— Мм… вы, типа, любовники? — разливая вино по бокалам, невинно поинтересовался Феликс.

— Нет, мы просто! Ну. Как сказать, мы… — Гилберт растерялся от такого вопроса — да, они раньше спали вместе, и Лиз ему действительно нравилась, но назвать их любовниками он мог бы с большой натяжкой.

— Ага, — саркастично протянул Лукашевич, прищурившись и глядя на Гила сквозь вино.

— Мы не любовники, — твердо отрезал тот, хмурясь.

— Почему? — своим вопросом Феликс заставил Гилберта поперхнуться, изумленно выпучив на него глаза — разве он не собирался его соблазнять и растлевать? — И козе понятно, что она тебе тотально нравится, так чего тормозишь?

Гилберт не ответил. Он не собирался все выкладывать ребенку, которого едва знал, пусть тот и оказался неожиданно весьма неглупым и проницательным в вопросах чувств. Зачем ему знать, что Гил действительно любит слегка двинутого учителя естествознания внушительных размеров, что Лиз на самом деле жена Родериха Эдельштайна и сегодня ушла с ним на свидание, чтобы позволить им чинить беспредел в ее спальне, что они просто не могут быть вместе как нормальные пары не из-за обстоятельств, а потому что характеры такие? Он отпил немного вина, чувствуя, как кисловатый вкус заполняет рот, терпкий запах дорогого алкоголя проникает в нос, и напиток нежно обжигает горло, согревая нутро. Вино было довольно неплохим и, кажется, даже не отравленным, хотя он и ожидал от Эдельштайн чего-нибудь подобного: все-таки сочувствием к нему, Гилберту, она обременена не была и могла хоть сковородкой по лицу его встретить.

— Пошли, нечего время терять, — прихватив с собой бутылку, Байльшмидт направился в спальню, а Лукашевич, не придумав ничего лучше, молча пошел следом. — Раздевайся, — прикрыв дверь в спальню, приказал Гилберт.

— Прямо так? — робея, поинтересовался Феликс, все-таки расстегивая пуговицы на рубашке и стягивая ее вниз. — Типа, без прелюдий?

— А тебе нежности нужны? — раздеваясь следом, вопросом на вопрос ответил Гил, невольно задумавшись, что ему, вероятно, действительно были нужны именно «нежности», а последующий секс был своего рода платой. — Подойди.

Он старался не смотреть на полуобнаженного Феликса, боялся, что вновь заглянув в его глаза, соблазнившись стройным телом или раззадорившись дерзкой ухмылкой, потеряет контроль над собой, не сможет показать себя в лучшем свете, получить максимум выгоды из ситуации. Но когда Лукашевич приблизился, не смотреть на него оказалось невозможным. Чуть покрасневшие щеки, робкая улыбка на влажно поблескивающих губах, глаза, огромные, бездонные и зеленые-зеленые, в которые хотелось смотреть бесконечно, в которые хотелось провалиться, в которых хотелось раствориться. Они гипнотизировали, лишали рассудка, притягивали. Стиснув Феликса в объятиях, Гил поцеловал его, внимательно глядя в эти зеленые озера — как они, темнея, подергиваются тонкой пленкой то ли возбуждения, то ли благодарности, а потом, медленно прикрываясь длинными белесыми ресничками, постепенно закрываются. Он почувствовал, как Феликс слабыми руками обхватил его, впиваясь в спину короткими ногтями, как, унимая дрожь, прижался своей плоской грудью к его, как чей-то язык беспардонно принялся хозяйничать у него во рту, не спрашивая разрешения и, хуже того, не получая никакого сопротивления, что, конечно, сразу же было исправлено.

Приподняв Феликса так, чтобы их лица оказались на одном уровне, Байльшмидт резко развернулся, впечатывая его спиной в стену и вынуждая обхватить ногами свои бедра. Так исполнять свою часть негласной «сделки» ему было гораздо удобнее: свободный доступ к уже обнаженной верхней части тела Феликса, вес которого почти не ощущался — только тепло прикосновений. Гилберт осторожно оторвался от губ, с жадностью вцепившихся в поцелуй, изучающе спускаясь на шею, целуя под ушком, потом ниже и чувствуя, как хрупкое тело в его руках изгибается навстречу ласкам. Вкус кожи под языком опьянял совершенством юности со всеми ее гормонами-феромонами, хотелось впиться сильнее, высосать ее до конца. Когда губы коснулись судорожно пульсирующей жилки на коже, Гилберт с трудом удержался от искушения ее прокусить и насладиться теплой солью крови. Нет. Этим он займется потом, а пока главное — доставить Феликсу максимум удовольствия, что, судя по тому, как тот откликался на каждый поцелуй, было делом отнюдь не обременительным.

Гил гладил податливое тело, массировал и трогал чувствительные места, срывая с губ Феликса сладкие стоны. Гилберт оставил в покое измученную шею, давая Феликсу краткие мгновения передышки, а затем, насладившись развратной картинкой прямо перед собой, осторожно провел языком по ключице. Спустился ниже, замерев в сантиметре от соска, обошел его стороной и вернулся к пересохшим от сбившегося дыхания губам. Языком он без особых усилий проник в рот, и Феликс охотно ответил. Так же легко он разорвал поцелуй, а когда Гил, наконец, погладил, провел большим пальцем по соску и сжал, издал протяжный стон. Удивляясь и в некоторой степени даже восхищаясь чувствительностью Феликса, Гилберт сжал между пальцами второй сосок, получая незамедлительный ответ на этот простой жест: Лукашевич, ерзая, шумно дыша, постанывая и извиваясь, ничуть не скрывал предельного возбуждения, да и сам Гилберт, чего греха таить, был на взводе.

— По… пожалуйста, — Байльшмидт едва собрал по кусочкам разум, чтобы понять, что его о чем-то просит этот будоражащий, стоит только представить, как он стонет его имя, голос.

— М? — он нехотя оторвался от нежной груди Феликса, опускавшейся и поднимавшейся в такт частому возбужденному дыханию, и заглянул в его до краев наполненные желанием глаза, рассчитывая, что его начнут умолять о немедленном сексе.

— Н-не надо… нежности… — Феликс, собравшись с силами, резко притянул к себе Гилберта, грубо прикусывая его губу, доставляя болезненное удовольствие.

Гил ожидал услышать что-то типа «не останавливайся», «еще», «возьми меня», даже, в конце концов, «отвали, старый извращенец», но никак не просьбу, противоречащую всем изначальным желаниям Феликса. Но раз уж он так настаивает… дважды Гила просить не нужно: он мгновенно претворил все свои слегка садистские желания в жизнь, не задаваясь лишними вопросами.

Феликс застонал еще громче, чувствуя, как из ранки на шее начинает сочиться теплая кровь, которую Гилберт тут же слизывал. Да, так было намного лучше… хотя бы потому что не напоминало о том, что давно стоило забыть.

Гилберт, вновь вернувшись к его груди, с силой сжал один сосок, совершенно нежно и невесомо лаская языком второй, создавая своеобразный контраст, от которого Феликс задрожал, кусая губы, и замер в руках Байльшмидта, стремясь оказаться с ним как можно ближе. Гил, понимая, что произойдет дальше, зубами оттянул сосок, теребя его язычком, и вжал Феликса голой влажной спиной в холодную стену, буквально заново рождаясь, когда судороги оргазма сотрясли тело Феликса, вцепившегося в его спину.

Пока Лукашевич восстанавливал дыхание, не разжимая объятий, Гил перенес место действия в кровать, непринужденным жестом скидывая с себя легкую ношу, которая, впрочем, не испытывая по этому поводу никаких душевных мук, растянулась звездочкой, занимая почти всю предоставленную площадь. Гилберт лишь хмыкнул, освобождая себе место, чтобы присесть и налить немного вина в бокал.

— А ты не так уж плох, — вкрадчивый голос раздался над самым ухом, а теплые руки с длинными пальцами многообещающе прижали Гилберта к теплой груди Феликса, ловко избавляя его от ремня и расстегивая ширинку.

Феликс осторожно погладил проступающий сквозь ткань трусов член Гила, и тот послушно дернулся к нему в руку. Лукашевич легко соскользнул с кровати, снова сверкая этой своей похотливой улыбочкой, и помог Гилберту окончательно освободиться от всего лишнего. Тому показалось, что лицо Феликса было крайне самодовольным — слишком самодовольным, чтобы быть искренним. Хотелось стереть с невинной красоты что-то настолько порочное, как эта улыбка, немного пьяная — одного бокала ему вполне хватило, — как этот блеск в глазах, похотливый, какой бывает не у всех даже самых горячих шлюх. Все-таки перед ним был обычный мальчишка, шестнадцатилетний подросток!