По сравнению с тем, как строг был учитель Нанаши, Гилберт оказался едва ли не ангелочком. Он не требовал решения в классе неподъемных объемов материала, не валил у доски, не засыпал домашними заданиями, говорил понятно, объяснял доступно и, кажется, знал язык так, будто сам его придумал. Вот что значит идеальный день — даже не самое приятное происшествие обращается, в конце концов, чем-то радужно-светлым.
Гилберт же практически весь урок напряженно вглядывался в паренька, который с самым мечтательным выражением лица смотрел в окно, лишь изредка что-то помечая в тетради, изображая тем самым какую-то учебную деятельность. Байльшмидт все никак не мог вспомнить, где же видел это миловидное личико. А уверенность в том, что он его где-то видел, была стопроцентной — Гил даже помнил, что специально запечатлел на подкорке образ — но вот где и почему… Он так и потонул бы в неизвестности, если бы уже ближе к окончанию занятия, когда он планировал отпустить ребят после решения очередного задания, к пареньку не обратился его одноклассник, сидящий позади. Невинный, на первый взгляд, обмен ответами — а в светлой голове Гилберта как будто провели влажной тряпочкой, снова возрождая в памяти тот самый зимний день, когда ему пришлось бежать на автобус, чтобы сопровождать учеников в недолгую поездку. Он спешил, не следил за дорогой: вот тогда-то они и столкнулись впервые, причем буквально, а запомнились ребята потому, что один из них не проявил ни капли уважения к великому завучу «Кагами» и грозе всех хулиганов.
— А теперь к доске пойдет… — мысленно оскалившись в предчувствии скорой сладкой мести, Гилберт сделал вид, что задумчиво просматривает журнал, а затем, резко его захлопнув, бросил на мигом притихший касс любопытствующий взгляд. — Ты! Вторая парта у окна, whatʼs your name¹?
— Типа… ну… эм… — тот совсем растерялся от неожиданности, но быстро смог взять себя в руки. — Феликс Лукашевич!
— Фе-е-еликс, значит, — сладко протянул Гил, грациозно прохаживаясь вдоль учительского стола по направлению к Феликсу. — How are you, Felix? Did you miss me? ²
— Эмм… well… What you… have in your view? ³ — Лукашевич нахмурился и как будто стал еще меньше ростом, чувствуя, что его английский далек от идеального не только по произношению, но и грамматически.
— You had to say «what do you mean». How dare you come to my lesson having such bad knowledge! — Байльшмидт уже едва мог сдерживать рвущееся из груди торжество: вот она — сладость мести! — Itʼs excellent! Come to the blackboard.⁴
Но ведь этот день не зря обещал быть самым лучшим. Только Феликс, расстроившись и ловя сочувственные взгляды одноклассников, подполз к доске, готовясь выслушивать шуточки учителя Байльшмидта в свой адрес и размышляя над его странными словами, как прозвенел спасительный звонок, мгновенно стерший поникшее выражение с красивого лица и вновь зажегший в зеленых глазах озорной огонек.
— Типа, звонок, — он махнул рукой, указывая на дверь, за которой уже начали раздаваться первые шорохи и пока еще тихие разговоры.
— Для учителя, — пожал плечами Гил: нет, так просто упускать возможность отыграться за весьма болезненное падение он не собирался! — Все свободны, а вот ты, Феликс, идешь к доске.
О том, что день будет не таким уж лучшим в жизни, стоило, пожалуй, задуматься еще тогда, когда так показалось в первый раз. Ну или хотя бы когда класс посетил администратор Нольде со столь радостной новостью. И даже самые безнадежные оптимисты сообразили бы, что не все идеально, когда их вызвали бы к доске. Но Феликс не был бы самим собой, если бы не плевал на все дурные предзнаменования — поэтому даже сейчас он надеялся на типичное «авось пронесет».
— Я подожду тебя на нашем месте, — Торис виновато улыбнулся на прощание, последним покидая класс и прикрывая за собой дверь.
— Перемена же… может, типа, забудем? Вы все равно тотально английский у меня не ведете, — Лукашевич посмотрел на Гилберта, чуть склонив голову, отчего его глаза стали еще больше и выразительнее, а лицо — гораздо, гораздо милее.
Гилберт почувствовал, как щеки обожгло румянцем, и нахмурился: реакция собственного тела на Феликса удивила его не меньше, чем того. Впрочем, оба предпочли пока этого не замечать.
— Ха-ха! — самодовольный смех прозвучал слегка наиграно. — Великий я круче всех твоих учителей вместе взятых! Пораскинь мозгами, как ты дальше собираешься у Нанаши учиться? — он бросил снисходительный взгляд с высоты своего Олимпа вниз, на Феликса.
— Как-нибудь, — отмахнулся, надув губки, Лукашевич.
Гилберт рефлекторно облизнулся, чувствуя, как к щекам все сильнее приливает кровь, и те уже почти горят. Это было как минимум странно, но ничего поделать с собой он не мог, мысленно обвиняя во всем Феликса с его чертовыми девчачьими флюидами полового созревания.
— Или вы, типа, хотите что-то предложить, м? — прищурившись и растянувшись в хитрой улыбке, блеснул глазами Феликс, от пристального взгляда Гилберта становясь значительно более уверенным.
Байльшмидт попытался вздохнуть и как-то успокоиться, но, столкнувшись со столь откровенным взглядом, просто сдался. Это было выше его сил, хотя слабаком он не был. Выше его понимания, хотя глупцом он себя, естественно, не считал. Просто выше его.
— Ну, если ты хорошенько попросишь… — он оскалился, окинув Феликса говорящим взглядом и выразительно двинув бровями, — я мог бы иногда с тобой заниматься.
Феликс сглотнул, чувствуя, как внутри разливается знакомое тепло. Пара взглядов и незаметных движений — и тот, кто минуту назад готов был испортить тебе день, изнемогает от нахлынувшего так неожиданно возбуждения. Сладкое чувство власти над кем-то, полной и неразделимой… Он давненько не испытывал его, смирившись, что на Лоринаитиса такие уловки не действуют, а вот сейчас, вновь возродив, понял, как много потерял.
Их разделял какой-то шаг, полметра ничтожного пространства. Не прошло и секунды, когда Феликс и Гилберт уже сцепились в поцелуе, пытаясь доказать друг другу, кто здесь хозяин, кусая губы без капли нежности: концентрированная страсть, животные инстинкты. Задыхаясь от возбуждения, Гил резко развернул Феликса спиной, наклоняя к учительскому столу и бесстыдно хватая везде, куда мог дотянуться. Сам Лукашевич тихо пошло постанывал, чувствуя горячие руки Гилберта на теле, и прогибался в спине, заставляя его кусать губы от нетерпения, пока непослушные руки никак не могли расстегнуть молнию брюк.
Известно, что было бы дальше, но в дверь внезапно постучались. Реакция оказалась мгновенной — тихий скрип ознаменовал, что преграду осторожно приоткрыли, а учитель Байльшмидт и Феликс даже дышать перестали, замерев под столом. Видимо, не обнаружив в кабинете никаких признаков жизни, незваный гость поспешил покинуть помещение — об этом сообщили удаляющиеся шаги. Из-под стола раздался тихий смешок, а потом — громкий хохот.
— Тотально! — смахнув выступившие от смеха слезы, выбрался из укрытия Феликс и принялся застегивать пуговицы на рубашке.
— Куда-то собрался? — Гил, также покинувший пыльное пространство под столом, положил свою руку поверх его рук, препятствуя дальнейшему одеванию. — Урок не закончен.
— Рискованно, типа, — прикусив нижнюю губу, разочарованно вздохнул Феликс, отводя глаза.
Повторяя много раз виденные в мыльных операх действия, Гилберт приподнял за подбородок лицо Лукашевича, вынуждая его посмотреть на себя, и, плавно наклонившись к нему, осторожно поцеловал, стараясь распробовать, прочувствовать то, что так влекло. Послевкусие мятной жвачки, полное химической свежести, напомнившее почему-то о лихих подростковых годах и бессонных ночах, проведенных с первыми подружками, то ли крем, то ли гигиеничка для мягкости сделали свое дело — касаться губ Феликса хотелось бесконечно, ловя каждое мимолетное ответное движение. Никаких чувств в поцелуе, ничего. Это было чисто физическое удовольствие, кажется, для обеих сторон, и никто из них не требовал большего.
— Может, к тебе? — почти шепотом спросил Феликс, возбужденно глядя на Гилберта.
