Отвернувшись, Франциск смахнул с лица пару слезинок и поспешно скрылся за кулисами, оставляя Маленького принца плакать на груди летчика. Свет медленно восстановил свое обычное состояние, а на сцену вышли ребята из драмкружка, принимавшие участие в сегодняшней постановке.

Артур нашел глазами Скотта и чуть не потерял челюсть от удивления, когда тот первым поднялся с места и зааплодировал. Он смотрел своими пронзительными зелеными глазами прямо на Артура, ничуть не смущаясь, и тот тоже не мог отвести взгляда. Наконец, когда овации потихоньку сошли на нет, Скотт, прикрыв глаза, коротко кивнул и улыбнулся. Артур почти неуловимо кивнул ему в ответ и поспешил убраться со сцены, пока никто не заметил, как сильно он покраснел.

Это было самое настоящее признание друг друга, как равных, — первое в их жизни настоящее примирение. Наверное, выпускной действительно стал для Скотта особенным днем, потому что он, оставшись на спектакль Артура, сделал первый шаг навстречу.

— Арти, mon cher¹, ты куда так спешишь? — Франциск, остановив Керкленда, уже готового убежать прочь из костюмерной, недоуменно осмотрел его покрасневшее от волнения лицо и, заметив полные непонятно откуда взявшихся слез глаза, тихо ахнул. — Что-то случилось? Мы что-то сделали не так? Постановка…

Артур поспешно покачал головой, зажимая Франциску рот руками и осматривая гримерку: нет, никто ничего не заметил и не услышал, все продолжали весело обсуждать выступление и планировать следующую часть — историю о Лисе.

— Я сейчас, — серьезно кивнув, Бонфуа натянул поверх тонкой кофты форменный пиджак и, бросив напоследок что-то вроде: «Уберите здесь все», потянул Артура к выходу.

Оказавшись на свежем воздухе, он вопросительно посмотрел на него, но Керкленд, не говоря ни слова, направился прямиком в общежитие. Сейчас он уже привел мысли в некоторое подобие порядка, ему не было больше ни обидно, ни грустно, ни тоскливо. Он был немного рад и не очень уверен в своих поспешных выводах. А еще ему было очень стыдно, что Франциск — большой любитель иногда поизмываться над чужими чувствами — заметил его в таком состоянии.

— Ну так что же? — плюхнувшись на кровать рядом с Артуром, поинтересовался Франциск, обеспокоенно глядя на него.

— Скотт… — хрипло выдохнул Артур, прикрыв глаза и наслаждаясь тишиной.

— Он что-то сделал тебе? Или он?..

— Кажется, он меня признал, — усмехнулся Керкленд, прерывая обеспокоенный щебет Франциска.

— О чем ты? — напрягся Бонфуа. — Знаешь, ты, вообще-то, никогда не рассказывал мне о ваших отношениях. Это немного обидно и…

— Думаю, теперь, когда все закончилось, я могу и рассказать кому-то, — пожал плечами Артур, уставившись в потолок. — Мы с ним никогда друг друга не любили. Он меня из-за того, наверное, что я был младше, и родители относились ко мне теплее, больше позволяли, любили больше, почти никогда не ругали. Он же с детства был не в себе, постоянно дрался, рано начал курить и пить. У родителей он был главным источником неприятностей. А я тихо жил себе, никого не трогал, читал книжки. Ему доставались все шишки, даже если вазочку на самом деле разбивал я, а не он. Поэтому когда они куда-нибудь уходили, начиналась пытка. Он кидался в меня моими же книжками, бил, крушил все в моей комнате… Уважительная причина начать его ненавидеть, не находишь? — Артур, улыбнувшись, взглянул на Франциска — тот рассматривал его с искренним удивлением.

— Ты никогда не рассказывал… Нет, ты даже не давал повода так думать, мне казалось, вы просто поссорились из-за какой-то ерунды, как это обычно бывает у братьев, — пробормотал он.

— Ну да, как же, — хмыкнул Артур. — Это было очевидно. И это было бы слишком просто, чтобы так долго намеренно делать друг другу жизнь хуже. Нет, самое ужасное началось, когда он узнал, что я играю в школьном театре. Он издевался надо мной, позорил перед друзьями, портил костюмы. Я рассказал родителям, и они очень долго серьезно говорили с ним тем вечером. А потом Скотт подговорил своих дружков избить меня после спектакля, — Керкленд потянулся. — Вообще, он никогда не умел разбираться в своих чувствах. Наверное, тогда он жутко мне завидовал, ведь у меня появились настоящие друзья, я начал заниматься тем делом, которое действительно люблю… О, как он был рад, когда на моем пути появился ты! — Артур жутковато рассмеялся. — Приехал к нам из Франции, весь такой популярный и талантливый… Моя жизнь только начала складываться, а ты отнял у меня все! Но худшим было, что я сам не заметил, как влюбился в тебя. И для Скотта узнать об этом было, наверное, подарком судьбы, — Артур вздохнул, свернувшись клубком на кровати. — Тогда все в округе узнали, что я гей. А я ведь им не был, я даже не понимал до конца, что это значит. Было очень страшно и обидно. Я налетел на него с кулаками, весь зареванный, отчаявшийся, готовый на все… Тогда он сказал, что никогда не признает такое ничтожество своим братом.

— А потом ты узнал о моих чувствах к тебе? — немного мечтательно поинтересовался Бонфуа.

— Знал бы ты, как я испугался, когда ты зажал меня в той тесной гардеробной, — хмыкнул Артур. — Думал, изобьешь, или еще что-то… Многие на меня после новостей от Скотта косо посматривали, а у тебя поводов ненавидеть меня было в разы больше.

— Артур, я и не знал, что все настолько запущено, — вздохнул Франциск. — Но сегодня что-то изменилось?

— А ты не видел? — Артур иронично приподнял брови. — Он остался на мою пьесу. Он первым начал аплодировать. Он признал меня, понимаешь? Это… как будто все, чем я жил раньше, было ошибкой. Достаточно было одному из нас протянуть другому руку, превозмочь это глупое упрямство — и все! Я чувствую себя полнейшим идиотом.

— Ты и есть идиот, — неуверенно примостившись рядом и притянув его за талию к себе, сообщил Франциск. — Идиот, что раньше ничего не рассказывал и все держал в себе. Уверен, вместе мы бы гораздо быстрее нашли способ все исправить, и вы хоть немного смогли почувствовать себя братьями. А сейчас что? Он сегодня вечером уедет домой и вы, возможно, увидитесь только лет через пять!

— Что за глупости, — повернувшись лицом к Франциску, пробормотал Артур, чувствуя, как его губы мягко подхватывают и увлекают в такой нужный сейчас поцелуй.

Плавно подминая Артура под себя, Бонфуа жарко целовал его лицо, шею… Керкленд не протестовал, когда он стянул с него рубашку, чтобы покрывать поцелуями грудь и живот, спускаться вниз, ласкать чувствительное тело, а потом, не видя препятствий, наконец ощущать себя с ним полностью единым.

__________

¹mon cher (фр.) — мой дорогой

========== Действие четвертое. (вы)Явление. Час до рассвета ==========

Комментарий к Действие четвертое. (вы)Явление. Час до рассвета

Варнинг! Повествование в настоящем времени.

Еще раз напоминаю, что ()Явления не обязательны к прочтению и никак не влияют на сюжет.

(вы)Явление

Час до рассвета

Серая пелена утра прорывается робкой дрожью ресниц. Немного неуверенно отступающий покой дарит миру пока еще слабые голубые огоньки. Немного прохладно в комнате, но никого это не смущает. Теплые одеяла, укрывающие людей, надежно прячут их от цепких лап холода. Просыпаться не хочется. Новый день не зовет на подвиги, не открывает границ. Не нужно никуда спешить, не нужно никого спасать, не нужно надевать маски. Тихо и спокойно, настолько призрачно и невесомо, что не хочется даже дышать. Ровное во сне, сейчас собственное дыхание кажется ножом, рвущим хрупкую паутинку призрачного умиротворения, кажущегося спокойствия. Наверное, еще очень рано — судя по тишине за окном, по этому как будто потустороннему свету, искаженному красивой дорогой сиреневой шторой, по тому, как медленно, спокойно и глубоко дыхание, что ощущается у самой шеи, вызывая такие лишние и бессмысленные маленькие мурашки. Как бы ни хотелось продлить это до ностальгической боли в груди знакомое первобытное ощущение, а сон разорван. Разорван обрывочными, словно некачественная кинопленка или какой-то дешевый фильм ужасов, воспоминаниями. О прошедшей ночи. И вечере. Обо всем, что было сказано. Обо всем, что было сделано. Голова, вновь принявшая в себя весь этот груз, мигом растворяет сонную иллюзию, до тех пор стоящую перед глазами, вынуждая взглянуть на мир по-новому. В дивных жемчужно-голубых глазах загораются лукавые искорки, а сладкие пухлые пока еще бледные со сна губы растягиваются в улыбке искреннего счастья. Теперь эта тяжесть на плече вовсе не ощущается, дыхание больше не щекочет кожу. Все воспринимается как часть его самого. Теперь они больше, чем пара, больше, чем абстрактное «мы». Бесшумно, чтобы не дай бог не потревожить спящего, тесно прижавшегося к себе, он невесомо прикасается тыльной стороной ладони ко лбу, смахивая несуществующие капельки пота и позволяя себе еще на пару секунд раствориться в эйфории. Сейчас, ощущая то, что нельзя описать простыми словами, ибо все эти «счастья», «умиротворения» и «любови» уже настолько безобразно исковерканы и грязно использованы, что не могут вместить настоящих искренних чувств, он понимает, зачем столько ждал. Понимает, почему его так долго отталкивали.