Сдержанно кивнув, Феличиано снова уткнулся в шею брату, неловко покрывая ее едва ощутимыми поцелуями. Ловино чуть откинул голову, обнажая тонкую кожу, открываясь и расслабленно выдыхая. Он легко подтянул Феличиано повыше, усаживая к себе на колени. Стоило только тому оторваться от изучения столь горячо любимой шеи, как губы его тут же были пойманы другими. Уверенный, но чрезвычайно нежный, томящий, какой-то отчаянный и безнадежный поцелуй, сплетающий не просто одни лишь губы, сплетающий души. Феличиано мучительно пытался противиться нарастающему возбуждению, этой сладкой эйфории, что грозилась затопить остатки разума с каждым чувственным прикосновением брата, который, будто зная, чего так хотел все это время Варгас, прикасался именно там, именно так, целовал исключительно как в самых сладких фантазиях. Не выходило. Какими бы ни были доводы воспаленного разума, как бы сильно ни было желание сопротивляться, сил на это просто не оставалось. Он и так потратил слишком много энергии на занятия физкультурой, за те несколько часов нервного сна ничего не успело восстановиться толком. Силам на сопротивление взяться было просто неоткуда. Но, что было гораздо хуже, несмотря ни на какие убедительные доводы разума — например, что Ловино просто пьян, что наутро он все забудет, что он элементарно напуган и просто ищет таким образом поддержи — ничто не могло заставить его остановиться. Нет, Феличиано терял себя в этих объятиях, в этих поцелуях. Он отдавался до конца, понимая, что иного шанса может и не представиться, он жил одним лишь дыханием, данным на поцелуй, он отзывался на каждое прикосновение, трепеща от внимательных рук, прогибаясь под сладкими поцелуями, выпивающими из него, крупица за крупицей, всю душу, весь разум, все сознание. Не осталось больше Феличиано Варгаса, ибо он, объятый страстью, просто слился с Ловино в едином порыве, в этом искушающе-порочном человеческом поцелуе какого-то словно бы спустившегося с небес божества. Его сердце не билось, оно вырывалось, оно жило, но лишь до тех пор, пока длился этот поцелуй, такой невинный, одними лишь губами, но такой порочный, бесчестный, грязный. И нужный — чертовски нужный им обоим.

Оторвавшись от родных губ, Ловино тяжело дышал, растерянно пытаясь поймать глазами взгляд Феличиано, который так старательно отворачивался, краснея. Он одной рукой ухватил младшего за щеку, резко разворачивая к себе, лихорадочно провел большим пальцем вниз, к соблазнительно поблескивающим раскрасневшимся губам, легко раздвигая их, чтобы вновь прильнуть с поцелуем, в этот раз — куда более безумным, таким, что крышу сносило ко всем чертям, заставляя обоих забывать, кто они и что недавно случилось. Просто страсть в переплетении языков, в излишне надрывных движениях рук, в изнуряющем сердцебиении. Ловино крепко прижимал к себе Феличиано, покорно принимая все его истеричные прикосновения, что так яростно трепали волосы, царапали нежную кожу спины, он целовал его и целовал, впитывая чувства, понимая и принимая их, как никогда до того момента. Он просто не понимал, не мог догадаться обо всем, что чувствовал его вечно-счастливый братик, а сейчас, когда он обнажился перед ним полностью в одном лишь слабом поцелуе, Ловино, наконец, открыл для себя все его чувства. И сделал в ответ то же самое, прижимая к себе, со всей нежностью, на которую только был способен. Он не спешил укладывать Феличиано на постель, срывать с него брюки, не хотел этого и знал, что сам Феличиано, как бы ни желал этого в данный момент, на самом деле тоже жаждал вовсе не того. Нет, им достаточно было этих объятий и поцелуев, что были куда важнее всех пошлых прикосновений к интимным местам, всех глупых слов о неугасающих чувствах и клятв вечной любви. Так просто и так важно.

Снова поверхностный поцелуй одними губами и прикосновение ладоней к лицу. Нежные пальцы, перебирающие спутанные влажные пряди, говорили больше, чем тысячи слов и каких-то других, совсем не важных поступков. Рваные поцелуи — в уголок губ, в щеки, в нос, подбородок, в уголки глаз, лоб, в уши и в шею, заставляющие поднимать голову и подаваться навстречу, только бы продлить эти краткие мгновения абсолютного взаимопонимания, недостижимого, но близкого, осязаемого, реального. А потом… Потом теплое одеяло сверху, руки, крепко прижимающие к себе, ровное дыхание на волосах и ощущение самого настоящего счастья, не затуманенного ничем, волшебного, невесомого, хрупкого, как лед на лужах, что растает поутру.

***

Ловино проснулся на кровати брата от настойчиво забивающегося в нос аромата крепкого свежеприготовленного кофе и то ли булочек, то ли тостов. Он расслабленно потянулся, чувствуя, как голова отзывается неприятными последствиями, очевидно, удачной ночи. Оглядев себя, Варгас обнаружил трусы и носки, что несказанно его обрадовало. Он успел в очередной раз подумать, что умудрился изнасиловать собственного братца. Ловино лениво приподнялся, напряженно вглядываясь в бардак, устроенный вчера им же самим, и только поддержанный Феличиано, оставившим свои вещи прямо на полу, и попытался вспомнить хотя бы некоторые моменты прошедшей ночи. Он хорошо помнил, как отрывался в клубе, хотя то, как он добрался до дома, из памяти исчезло. Он помнил жуткие глаза призрака, посетившего его и загнавшего в недра шкафа. И теплые губы Феличиано на своих губах, когда тот, подумав, что Ловино заснул, осторожно покинул свой пост. И вроде бы было еще что-то потом, ведь как-то же он переместился со своей кровати к Феличиано, да только чернота на внутреннем экране упорно твердила, что дальше он провалился в сон.

— Уже проснулся? — улыбаясь излюбленной улыбочкой наивного дурачка, поинтересовался Феличиано, заглядывая в комнату. — Завтрак как раз приготовился, поднимайся.

— Стой-стой, — заметив, что он порывается поскорее сбежать на кухню, Ловино предпринял попытку его остановить, конечно, не увенчавшуюся успехом.

Пришлось ему подниматься, натягивая на себя какую-то майку и шорты, дабы не смущать соседей, если таковые вдруг решат возникнуть в самом неожиданном месте. В кухне его дожидался Феличиано со все той же наивной улыбкой и сияющими глазами. Конечно, он всегда смотрел так на аппетитный завтрак, но сегодня Ловино решил заметить в этом что-то еще.

— Почему я заснул на своей кровати, а проснулся на твоей? — сделав долгожданный глоток жидкости, приятно опалившей горло, задал интересующий его вопрос Ловино.

— Ве-е, не помнишь, да? — также отпив немного кофе, загадочно протянул Феличиано.

— А что я должен был запомнить? — нервно сглотнув, напрягся Ловино.

— Ну, ты проснулся, испугался, видимо, и перебрался ко мне, рассказав про своего призрака, — серьезно начал младший. — А потом…

— А потом?

— Ты клялся мне в вечной любви, и мы переспали. Трижды. И ты предложил мне выйти за тебя замуж, а я сказал, что должен подумать. И знаешь, что я решил?.. Я согласен, братик! — Феличиано, с трудом сдерживая хохот, кинулся Ловино на шею.

— Ш-шутишь, — неуверенно пробормотал тот, потирая нервно дергающийся глаз.

— Конечно, — добродушно кивнул брат, отпуская шею, все еще хранящую слабые, почти незаметные следы отчаянных поцелуев.

========== Действие четвертое. Явление III. Запоздалое начало ==========

Явление III

Запоздалое начало

Артур Керкленд был раздражен. Хотя правильнее будет сказать, раздражен значительно больше обычного, ибо состояние раздражения было для него вполне естественным и никого из его близких друзей не удивляло. Но сегодня, в самый чудесный день недели — понедельник, именно сегодня у него все шло наперекосяк. Мало того что он проспал — Франциск из вредности за очередной облом перевел его будильник на час вперед, — так еще и с его великими кулинарными способностями позавтракать пришлось одним чаем. А ведь у него была крайне веская причина эту ночь посвятить совсем не интимным забавам! И пусть Франциск после убедился в этом, он все равно не смог не выразить свою неудовлетворенность.

Кроме того, чистая рубашка находиться не пожелала, так что Артуру, слишком разборчивому в выборе одежды, пришлось перерыть весь шкаф в поисках хотя бы одной относительно опрятной. К счастью, такая нашлась: правда, с нелепыми разноцветными пуговицами и нашивкой в виде милого кролика на кармане — подарок какой-то давно забытой подруги из прошлой жизни. Выгладив рубашку, Артур встал перед вопросом: а где же остальные детали костюма? Еще с вечера подготовленные брюки оказались в барабане стиральной машинки, а пиджак и вовсе был безнадежно испачкан, засунутый в шкафчик для обуви. Франциск при желании мог быть очень мстительным… Очень, ну очень мстительным.