— И тебе того же, — проворчал Родерих, поправляя очки. — Мы устали тебя ждать, мог бы и не опаздывать раз в жизни! — не дожидаясь очередной колкости от друга, которая уже почти даже сорвалась с его губ, Эдельштайн резко развернулся и направился к воротам, за которыми в двух автобусах разместились остальные участники поездки: ученики с первого по пятый класс и еще шестеро учителей.

— Аристократишка! — таки бросил Байльшмидт, выражая свое отношение ко всему случившемуся, сказанному и вообще Родериху.

— Зато я не распугиваю новичков-иностранцев, сшибая их с ног, — язвительно заметил тот.

— Ну да, ты делаешь это, устраивая в обед концерты для фортепиано, — название инструмента Гилберт специально исковеркал голосом, зная, как трепетно к этому относится Эдельштайн.

— Я, по крайней мере, не устраиваю свои концерты соседям по ночам и не сопровождаю их вокалом, — вспыхнув, выпалил Родерих, остановившись в дверях автобуса и впиваясь строгим взглядом в возмущенные красные глаза.

Продолжать спор, когда вокруг было столько любопытных ушей, Гилберт не стал, только смерил Родериха самым презрительным взглядом из всех, да подтолкнул его вперед, чтобы занять места и провести среди учеников перекличку. Спустя десять минут Гил уже на все лады мысленно материл водителя за медленную езду, робость на дороге и бессмысленную попсу вместо нормальной музыки. Ученики переговаривались друг с другом, кто-то уже спал, не обращая внимания на шум, кто-то ел, видимо, второпях забыв нормально позавтракать. Родерих, надев наушники и прикрыв глаза, отвернулся к окну, полностью игнорируя своего соседа, который от скуки уже готов был лезть на стенку. Не выдержав, Байльшмидт больно пихнул его локтем под ребра и ловко стянул с него наушники, тем самым вынудив Эдельштайна обратить на него внимание.

— Что за фигня? — Гил, скривившись, поскорее убрал динамики подальше от ушей.

— Это Лист, темнота, — покраснев, Родерих попробовал отнять источник любимой музыки, но Гилберт так легко сдаваться не собирался.

— Какой еще лист? — фыркнул он. — Только ты мог придумать такую чушь!

— Ференц Лист! Верни наушники, — Родерих вскочил на ноги, чтобы отобрать у него свою вещь силой, но именно в этот момент автобус тряхнуло так, что Эдельштайн свалился прямо на Гилберта, упираясь коленом в не самое приличное место.

— Ты так хочешь их получить? — пошло оскалился тот, свободной рукой прижимая Родериха к себе.

— Т-ты! Убери руки, — вырываясь, зашипел Родерих, на что Гилберт рассмеялся и отпустил его, возвращая один наушник.

— И все-таки что это за Ференц Лист такой? — вставив себе в ухо второй, он, нахмурившись, стал внимательно вслушиваться в льющуюся, звенящую, словно горный поток, музыку.

— С каких пор ты интересуешься классикой? — устало приподнял брови Эдельштайн.

— С тех пор как однажды ты чуть не убил меня роялем, — мрачновато ухмыльнулся Гил, сверкая глазами.

— Вспомнишь, тоже мне, — Родерих, однако, улыбнулся, вспоминая старшую школу, которую они с Байльшмидтом заканчивали вместе.

Тогда Гилберта, главного хулигана всея Германии, и еще одного не очень приличного ценителя юмора попросили помочь перспективному юному музыканту с инвентарем якобы в наказание. Дел-то было — перекатить рояль из одного зала в другой. Конечно, они быстро справились с поставленной задачей, контролирующая процесс учительница ушла довольная, и Родерих, кивком головы поблагодарив ребят за помощь, отошел за нотами, оставляя их наедине с таким новым и необычным чудом природы, как черный рояль. Но если коллега по поведению Гилберта не был излишне любопытен, то Байльшмидт, наоборот, страдал сим скромным недугом, да и лишними делами обременен не был. Не спрашивая разрешения, он, пока Родерих не вернулся, сел на маленький стульчик, открыл крышку инструмента, пафосно взмахнул руками и приступил к… ну, наверное, с некоторой натяжкой это можно назвать музицированием. Он закрыл глаза, поддавшись порыву вдохновения, и со всей силы лупил по чутким клавишам, не замечая ничего вокруг. И уж конечно, не замечая Родериха, который, с ужасом в глазах подбежав к любимому роялю, захлопнул крышку со всей возможной силой, чем прищемил Гилберту все его великолепные пальцы, извлекавшие из инструмента столь дивные звуки. Тот завопил, вырывая покрасневшие руки из-под крышки, и уже собирался высказать Эдельштайну все, что о нем думает с помощью кулаков. Но Родерих тоже был не робкого десятка и полагал, что лучшая защита — это нападение.

— Умри! — выпалил он, отвесив Гилберту подзатыльник с помощью тяжелой стопки нот.

С этих слов и началась дружба между Гилбертом и Родерихом, которая, казалось бы, должна была закончиться с окончанием школы. Но — вот загадка природы — она вновь продолжилась спустя несколько лет, когда Байльшмидт устроился работать в престижный колледж для мальчиков «Кагами», где годом ранее начал преподавать Родерих.

— Подъем, приехали, — Гилберта резко выдернули из сладких объятий сна весьма ощутимым ударом в плечо.

Он и не заметил, как задремал под плавно льющуюся в одно ухо классику и какофонию ученических голосов — в другое. Родерих, кажется, спать и не думал, наслаждаясь творениями известных и не очень композиторов, поэтому стоило только автобусу, наконец, остановиться около огромного здания — гостиницы при банях, где им предстояло жить всю эту неделю, как он тут же привел Байльшмидта в чувства.

Огромность гостиницы, в отличие от западных аналогов, заключалась не в ее помпезности или количестве этажей, а в обхвате занимаемой территории, ибо состояла она из нескольких небольших двухэтажных домиков, обитых деревом. В каждом из них было четырнадцать комнат для двоих человек, уютная гостиная, кухня, большой санузел и баня в качестве пристройки. Первым делом ребятам и учителям пришлось пройти регистрацию, где улыбчивая девушка едва не поседела от такого количества посетителей за один раз. Ну а потом, быстро раскидав вещи по доставшемуся им с Родерихом на двоих номеру, Гилберт собирался с чистой совестью опробовать баньку, только вот придирчивый сосед не позволил. Раз по плану стоял обед в местном ресторане, нужно было сначала накормить доверенных детей, потом выгулять — в городе же столько достопримечательностей! — и уж только потом, вечером, после ужина им разрешено было насладиться главной причиной посещения именно этого места. Нетрудно догадаться, что вместе с Гилбертом бастовала и большая часть учащихся, вот только против непреклонной уверенности Родериха они ничего поделать не смогли.

— Ты сюда зачем вообще приехал? Что за дурацкий план? — громогласно возмущался Гил по пути в ресторан, где им обещали самый сытный и аппетитный обед из всех, что они когда-либо пробовали.

— У нас времени в запасе — неделя. Что будешь делать, когда последние мозги в бане выпаришь? — нахмурился Родерих. — И ничего мой план не дурацкий, — уже тише пробормотал он себе под нос.

— Ты не умеешь расслабляться! — трагично воздев руки к немому небу, констатировал сей печальный факт Гилберт.

Приложив руку к лицу, Родерих изобразил популярный жест капитана Пикарда и лишь ускорил свое движение к ресторану. А там Байльшмидт мгновенно забыл все свои возражения, потому что рекламный плакат не обманывал ожиданий, он их сильно занижал. Наевшись от пуза, ребята под чутким руководством своих завучей и учителей направились в местный зоопарк, чтобы расслабиться, насладиться природой и милыми зверушками. И здесь Гилберт снова не отставал от Родериха — когда все разбрелись кто куда, договорившись встретиться у входа через три часа, он последовал за ним, сунув руки в карманы и не отставая ни на шаг.

— Эй-эй, очкарик, смотри! — не стесняясь, Гил схватил Эдельштайна за руку и потащил к вольеру с волком. — Он рыжий.

— Представь себе, — сердито выдергивая руку, воскликнул Родерих.

— О, а там кто? — не обращая внимания на возражения друга, Байльшмидт продолжил путь дальше, высматривая в вольерах спрятавшихся животных.