========== Действие третье. Явление VIII. То, что родом из детства ==========

Явление VIII

То, что родом из детства

Самое приятное чувство поутру, даже до окончательного пробуждения, вовсе не тепло любимого человека под боком, что бы ни говорили неисправимые романтики. Самое-самое, чем только можно наслаждаться в это время, — осознание того, что не нужно никуда вставать, спешить, собираться. Понимание, что можно еще провалиться обратно в сон, не задумываясь о последствиях, ибо таковых не будет, и не заботиться о том, с какими проблемами придется столкнуться в течение дня. Вот оно — самое прекрасное чувство, что только и можно испытывать при пробуждении!

И раз уж есть что-то настолько бесподобное, должно быть, согласно закону вселенского равновесия, и нечто, ему противопоставленное. Казалось бы, чего-то плохого, сравнимого по силе вызываемых эмоций с этим изумительным чувством, просто не может существовать. Как жаль, что все это — лишь иллюзия, ибо нет ничего хуже, чем лишение того самого удовольствия вволю поваляться в постели, тем более в свой заслуженный выходной. Поэтому когда будильник оповестил одну из комнат о необходимости скорого пробуждения, он был немедленно сослан под кровать, предварительно впечатавшись в стену и потеряв часть своих внутренностей в неравном бою. Неприятный сигнал, коим служила когда-то любимая мелодия, конечно, тут же смолк, да только необходимость вставать никуда не пропала.

Повалявшись еще несколько минут на кровати, то накрывая голову подушкой, то раскидывая руки и ноги звездочкой, Гилберт картинным жестом скинул с себя одеяло, демонстрируя сгустившимся в комнате сумеркам свое полуобнаженное тело в одних только серых трусах и неожиданно обнаруженном на ноге не снятом вечером черном носке. Гил поежился от холода и решительно поднялся на ноги, тут же, правда, сжимаясь и обнимая себя руками, чтобы согреться. Он оглянулся на соседнюю кровать, где, уткнувшись носом в стенку, размеренно сопела гора, образованная из скомканного одеяла, подушки, оказавшейся в районе предполагаемых ног, и сбитой в один тугой комок, занимающий место подушки, простыни. Глядя на эту по-домашнему теплую и уютную картину, он не смог сдержать до странности нежной улыбки, которая тут же сменилась затравленной усталостью и обреченным отчаянием в глазах. Отвернувшись, Гилберт, окрыленный внезапно постигшей его светлую головушку идеей, подхватил с кровати одеяло, накинул его на плечи по типу плаща и даже потянулся за подушкой, дабы нахлобучить ее на голову, как треуголку наполеоновских времен, только, вовремя вспомнив, что ему вообще-то пора бы собираться, остановился и бесшумно выскользнул из комнаты, подметая пол импровизированной накидкой.

У учителей были определенные привилегии перед детьми, и одна из них заключалась в том, что жили они не в блоках, объединявших три комнаты, а в отдельных, можно сказать, квартирках на двоих. Это было немаловажно, так как они, что бы там ни казалось дерзким ученикам, были взрослыми людьми и вели куда более активную личную жизнь. Но Гилберту в этом положении больше всего нравилось, что не приходится ждать очередь в душ и туалет, поэтому можно было вставать существенно позже. Это же его и подводило, поскольку торопиться он тоже не желал, упорно игнорируя замечания по опозданиям.

Залив в желудок утренний кофе с молоком, — а Гилберт употреблял этот напиток исключительно с молоком и обязательно без сахара, — Байльшмидт отправился в душ — приводить себя в некое подобие порядка, придавая хотя бы зачатки человеческого общему растрепанному и озлобленному на весь мир лицу. После этой немаловажной процедуры он мог уже совершенно спокойно позировать себе любимому в зеркале, не рискуя случайно свалиться с инфарктом. Только вот время поджимало, и Великий вынужден был снизойти до простых смертных. Первым делом он решил одеться, и хотя эта процедура не занимала обычно очень уж много времени в его жизни (ведь красивый человек красив в любой одежде, а уж он-то — само совершенство — и подавно), провозился Гилберт порядочно, при этом выбрав самый обыкновенный наряд. Он облачил свое идеальное тело в черную майку по фигуре, поверх которой небрежно накинул белоснежную рубашку с коротким рукавом, застегнутую на несколько нижних пуговиц, и натянул черные прямые джинсы. Закончив критично осматривать себя в зеркало, Гил подошел к столу, чтобы надеть на шею любимый черный крест — подарок Людвига, и заодно взял смартфон и сумку с вещами, собранную еще с вечера. Взгляд его невольно снова метнулся на кровать соседа, который уже проснулся и в данный момент с лукавым любопытством наблюдал за ним. Байльшмидт вздрогнул от неожиданности, испугавшись, но виду не подал — оскалился в приветственной улыбке, и Ваня, находясь, видимо, в приятном расположении духа, легким движением руки пригласил его подойти ближе.

— Будь осторожен, — невесомо касаясь его щеки теплой со сна рукой, прошептал Иван, почему-то улыбаясь прежней немного грустной улыбкой. — Возвращайся скорее.

— Конечно, — оскалился Гил в своей излюбленной манере. — Не успеешь глазом моргнуть!..

— Я так скучал…

— Брагинский, мы живем в одной комнате! — перебил Гилберт. — Понимаю, расставание даже на ночь с великим мной для тебя страшная трагедия, но к чему все эти сопли?

— Вали уже, — усмехнулся Иван, мрачно блеснув глазами, и столкнул Гилберта со своей кровати. — Опаздываешь.

— Что? Вот черт! — взглянув на время, услужливо продемонстрированное телефоном за неимением в комнате других часов (сломанный будильник под кроватью не считается), Гил как ошпаренный вылетел из комнаты.

В спешке натягивая на ноги ботинки, накидывая сверху куртку из плотной серой ткани с капюшоном, которую даже не удосужился застегнуть, заматываясь в тонкий красный шарф, он выбежал из комнаты, не заперев дверь, и пулей рванул к воротам — месту, где проходил сбор на поездку, организованную школой, чтобы избавиться от как можно большего количества бездельничающих учеников. Ехать они собирались аж в другой город, поэтому детям и требовалось несколько сопровождающих, в числе которых по несчастливой случайности оказался Гилберт. Он, конечно, не считал несколько дней, проведенных не просто вдали от школы, а еще и в лучших банях во всей Японии, несчастливой случайностью, но изобразить недовольство стоило хотя бы ради приличия. Затевалось все это в связи с началом вступительных экзаменов в «Кагами», на которые, по традиции, съезжалась масса учеников со всех уголков мира. А так как сами учащиеся могли случайно подпортить имидж колледжа, чего директор, естественно, допустить не мог, их аккуратно и безболезненно из трепетно любимого здания удалили.

То есть думали, что удалили. На деле же оказалось, что время первого экзамена и отправления из школы практически совпали. Байльшмидт заметил немалое оживление рядом со зданием школы, да и ворота, обычно закрытые во избежание каких-либо неприятностей, практически не закрывались. Засмотревшись, Гил не заметил идущую ему наперерез парочку новичков, что повлекло за собой эпичное падение с едва сдерживаемым матом сквозь зубы и скомканными извинениями.

— По сторонам смотреть надо, — фыркнул Гилберт и резко поднялся на ноги, проигнорировав протянутую руку одного из пострадавших от его невнимательности.

— Извините, — вежливо улыбнулся тот.

Гил бросил на него пронзительный взгляд — невзрачный мышонок с русыми волосами, собранными в хвостик, — парнишка помогал подняться своему другу. Тот замер, видимо, ошеломленный величием прекрасного учителя, и, поймав его взгляд, сорвался с места, утягивая друга за собой и тарабаня ему что-то не совсем вменяемое.

— Вот хамло! — потирая ушибленные ладони, пробормотал Байльшмидт. — Пусть только поступят сюда, устрою сладкую жизнь, — сделав столь важную пометку в мысленном дневнике и приложив к ней фотографию ребят, Гил соизволил продолжить путь, на другом конце которого его явно заждались. — Доброго утречка, очкарик! — улыбнувшись во все пятьдесят три, поздоровался он.