— Думай, что хочешь, но я ни при чем, — холодно отозвался Тони. — Мне не нужно повторять дважды.

Оба замолчали. Тони сидел где-то в углу, рядом со своей гитарой, а то и, как мог различить краем глаза Ловино, обнимал ее. Сам он уселся на пол прямо перед дверью, опираясь спиной на картонные макеты. Он чувствовал, что должен что-то сказать, все исправить, что это его шанс… Но он никогда не извинялся перед Антонио. Разве должно было что-то измениться просто потому, что он солгал тогда? А то и не солгал даже, ведь Ловино до сих пор не смог разобраться в себе и своих чувствах. Ничего не изменилось.

— Спустя год тут все по-прежнему, — через некоторое время хрипло сообщил Антонио, то ли проснувшись, то ли просто собравшись с силами. — Сколько бы времени ни прошло с тех пор, ничего не изменится…

— Все изменилось, идиот, — раздраженно ответил Ловино. — Ты вообще дальше своего носа не видишь? У нас теперь новые ведра и швабры, и декорации уже другие, и макеты…

— Помолчи, — выдохнул Антонио и, не желая выслушивать потоки грязных ругательств, тут же продолжил. — Атмосфера тут не изменилась. Все так же темно и пыльно… И ты рядом, — он легко коснулся пальцами струн, извлекая ненавязчивую мелодию, видимо, придуманную им самим только что. — И чувства тоже не изменились. Ты солгал мне тогда, я знаю.

— Раз ты так уверен, почему у тебя голос дрожит? — надменно фыркнул Варгас — он пытался скрыть собственную дрожь.

— Потому что ты не уверен, — без стеснения продолжил Тони. — А я знаю, что всегда буду чувствовать к тебе то же самое. Если я смогу — я буду следовать за тобой.

— Ввысь? — пряча улыбку, поинтересовался Ловино насмешливо.

— Взлетал бы…⁵

— … и падал, ⁵ — закончил Варгас, как бы поставив точку своим предложением.

— Я буду следовать за тобой, ⁵ — пропел Каррьедо, аккомпанируя себе на гитаре.

— Идиот, — пробубнил Ловино. — Зачем следовать за тем, кому ты не нужен?

— Потому что он дорог тебе, — устало ответил Антонио. — Даже если он больше не испытывает к тебе того же. Ты знаешь, что я привык получать желаемое. Как ты мог подумать, что я сдался тогда? — улыбнулся он.

— Не сдался тогда — сдашься сейчас, — упрямо вскинул голову Варгас.

Последнее заявление Тони его не на шутку взбесило: еще бы, к его словам не отнеслись с должной серьезностью, его слова не вызвали ожидаемой реакции… Да он проиграл тогда, а не утер нос этому томатному придурку! Разве мог он позволить подобному унижению повториться?

— Снова скажешь, что я для тебя никто? Так это не действует, проверяли же, — уверенно выдал Тони в ответ.

Он не хотел причинять своими словами и поступками боль Ловино. Лучше себе, лучше переступить через себя, разозлить Варгаса, но ни в коем случае не позволить ему засомневаться в своем решении. Иначе не избежать боли, ведь Ловино обязательно будет винить себя во всем случившемся. Никому не скажет, переживет все внутри, но точно будет страдать.

— Ты мне никто. Даже больше — я тебя ненавижу! — вспылил Ловино. — Видеть твою морду каждый день — худшее из наказаний! Да я лучше всю жизнь буду туалеты драить, чем еще хоть раз взгляну на тебя! Я!..

— Все понятно, Лови, — медленно и тихо произнес Антонио, перебив Варгаса. — Просто скажи это.

Повисла недолгая пауза, прерываемая стуком пальцев по клавиатуре смартфона — Антонио набирал сообщение Альфреду, чтобы тот выпустил их из старого чулана. Он честно признался, что они все решили — и рассказал, к какому выводу пришли.

— Ты мне не нужен, отвали, — прошипел Ловино.

***

«Да что этот идиот себе позволяет?» — мысленно возмущался Ловино, опрокидывая в себя неизвестно какую по счету стопку водки.

После произошедшего он пришел в ближайший к школе клуб — там за небольшую плату продавали что угодно и кому угодно.

«Кем он себя возомнил?»

Он до сих пор чувствовал на своих губах теплый влажный поцелуй Антонио, до сих пор осязал его сладость, которую не способен был перебить ни один напиток из местного меню. Ловино неловко коснулся пальцами губ и сдавленно выругался на заковыристом итальянском. Выпив еще одну стопку, он бросил деньги бармену и с трудом встал, опираясь на скользкую поверхность.

— Эй, дружок, — кто-то свистом окликнул Ловино, вынудив его обернуться. — Фигово тебе, а! — новый знакомый — подозрительный тип в обтягивающих кожаных штанах — сочувственно хлопнул Варгаса по плечу. — Подружка бросила?

— Отвали, — выплюнул тот, стряхивая с себя чужую руку. — Я бы этой «подружке»… И тебе заодно! — он замахнулся, стискивая руку в кулак. — За то, что напомнил.

— Эй-эй, остынь, — дружелюбно улыбнулся незнакомец. — Я просто хочу помочь, — в его глазах загорелся странный огонек.

— Я и сам могу справиться! — рыкнул Ловино, но слова мужчины что-то царапнули в душе, так что он уже не попытался оттолкнуть его от себя.

— Конечно, можешь, — закивал тот. — Вот, держи, — он пихнул ему в руки пакетик со странными таблетками. — Подарок, хотя их трудно было достать, — Ловино замер, борясь с дрожью, охватившей руки, как только в них попал этот пакетик, поэтому странный тип продолжал болтать. — Как только станет плохо — закидывай по две-три, — он доверительно улыбнулся. — Если понадобится еще, по вечерам я всегда здесь.

Растворившись в толпе, он оставил в руках Варгаса пакет с несколькими яркими таблетками. И тот знал, к чему может привести их использование. Но ведь он же только попробует — не подсядет же он с одного раза. Кажется, это действительно поможет ему хоть ненадолго забыть о Тони. А там он уже и разберется, наконец, в своих чувствах.

__________

¹хастлер — мужчина, занимающийся проституцией

²Mon Dieu (фр.) — мой бог

³mon cher (фр.) — мой дорогой

⁴Dieu merci (фр.) — слава богу

⁵Автор позволил себе очень вольный перевод песни из предыдущей главы The Calling — Wherever you will go, стараясь попадать в ритм. Оригинал:

Way up high or down law

Iʼll go wherever you will go

========== Действие третье. Явление IV. Если хочешь поддаться ==========

Явление IV

Если хочешь поддаться

Бывают такие периоды в жизни — жуткие, страшные, как игры на выживание, когда забываешь, что такое тихая размеренная жизнь, серые будни, не понимаешь, как мог раньше так спокойно существовать. И потом, очнувшись от этого наваждения, пытаешься осознать, кем ты был все это время, что двигало тобой, выбирало поступки, слова. Зачем ты все это делал? И кажется, будто все случившееся — просто сон, который хочется поскорее забыть, никогда не вспоминать, не понимать, что это действительно было. Возникают противоречивые чувства, душа рвется на части, ее метания ускоряются, колебания психики входят в резонанс с биением сердца и все усиливаются, усиливаются, вынуждая поступать еще хуже, еще более необоснованно, странно. Когда разум и сердце пытаются идти разными путями, невольно приходится выбирать что-то одно, полностью доверяясь этому, но, если выбор сделать не удается, наступает то, что обычно называют безумием. Приближается кризис, момент, когда сильнее колебаться уже нельзя — точка разрыва, пик, граница, после перехода которой уже ничего нельзя будет вернуть. Когда потеряешь все, что имел, получишь взамен свободу — безграничную, страшную свободу безумия.

Просыпаясь по утрам, Иван не спешил вставать с теплой постели. Не то чтобы он был любителем подольше понежиться в теплых объятиях сна, но именно в такие моменты — и за это он мог дать голову на отсечение — он становился прежним собой. Он здраво рассуждал обо всем произошедшем, строил какие-то планы, принимал неплохие решения, которые позже, когда разум все-таки поддавался туманному наваждению изнутри, даже исполнял. Больше всего перед пробуждением он боялся открыть глаза и сразу увидеть Гилберта. Тогда не было шанса продлить приятное чувство обладания самим собой, чувство, что все в твоих руках. Одного взгляда на Байльшмидта хватало, чтобы туман, преодолев сонливость, застилал мысли пеленой дикой страсти, безумия. Ваня чувствовал, как губы против воли растягиваются в неестественной страшной ухмылке, и видел, глядя на свое отражение, каким нездоровым блеском горят его глаза. После этого он снова чувствовал власть над своими действиями только перед сном, когда уже успевал натворить всего, о чем нужно было успеть пожалеть. В подростковые годы Иван перестал верить в Бога, решив, что надеяться можно только на себя, но сейчас, когда последний рубеж был пройден, и даже на себя положиться уже было нельзя, он тихо молился, желая лишь получить прощение за всю ту боль, что он успел причинить за день.