Можно ли было назвать его состояние отчаянным и плачевным? Пожалуй, что нет. И Гай, и сам Феличиано замечали, что с тех пор в его картинах появилось больше деталей: заметно выросла техника, он мог часами просиживать в мастерской, добиваясь именно того впечатления, которое хотел, чтобы производила картина, добавляя неуловимые штрихи и новые мазки цвета в коктейль. Портфолио уже пополнилось несколькими неплохими работами в разных стилях, которые оценил даже Гай, и Феличиано не собирался на этом останавливаться.
А Людвиг… ему все равно в скором времени предстояло научиться жить без него. Лучше начать сейчас, постепенно, чем в один прекрасный миг разрушить их дружбу и покончить со всем навсегда. Феличиано уже не слишком часто приходил на тренировки — один или два раза в неделю, после уроков, когда вдохновения не было совсем, и нужно было хоть как-то запустить отчаянно замерзающее сердце. С каждым разом было все больнее и больнее, но он не давал себе больше права думать: «А что, если?» Тогда, в тот день, сидя за столом перед Людвигом и боясь поднять на него глаза, чтобы не увидеть в них чего-то, чего и сам Феличиано не знал, он принял решение.
Во что бы то ни стало он должен был похоронить в себе эти неправильные, извращенные чувства.
Он заставлял себя не думать о признании, о том, каким несчастным и замкнутым стал Мюллер в последнее время, о том, как хочется вернуть все, что было, как хочется прикоснуться однажды — совсем не по-дружески, не как ученик к учителю — и позвать с собой, в Венецию. Навсегда.
Он не мог просить Людвига об этом. Поступить так было бы совсем нечестно со стороны Феличиано, ведь он сам не был готов остаться в Осаке, если бы даже Людвиг попросил его об этом. Мечта звала, мечта пела в груди, мечта виделась во снах близкой и почти сбывшейся, и если бы Феличиано позволил себе упустить ее — он бы жалел об этом всю оставшуюся жизнь. Так что он решил — решил окончательно и бесповоротно: если уж он предал свои чувства ради исполнения мечты, то должен был выложиться по полной для ее достижения. Иначе чего, в таком случае, вообще стоила его любовь?
Его март прошел в режиме бесконечного ожидания: экзаменов, вдохновения, новостей от Ловино, встреч с Людвигом, конца года. Феличиано готовился к тестам, что-то учил, тренировался и много, очень много рисовал. Он проводил в мастерской дни напролет, и ни Гай, ни Ловино не могли вытащить его оттуда. Мир снова сжался до размеров одной комнаты, где он мог быть свободен, и Феличиано от этого чувствовал себя только хуже: он не хотел, чтобы ситуация повторялась. Он не хотел, чтобы из-за его чувств, которые он так и не смог заставить исчезнуть, кому-то снова стало плохо.
Поэтому он с нетерпением ждал, когда пройдет последний тест по математике — кто вообще придумал самое сложное оставлять напоследок? — и даже не заметил, как пролетел зачет по физкультуре: просто отбегал свое, не глядя на учителя Мюллера, отжался и подтянулся, сколько требовалось, выполнил еще несколько упражнений. Людвиг тогда сухо похвалил его, а Феличиано отвернулся, чтобы не видеть непонимания, застывшего в его глазах. Время еще не пришло, ему предстояло целую неделю провести без сна и отдыха, чтобы подготовиться к остальным экзаменам и успеть сделать хотя бы эскизы ко всем своим идеям. Он не имел права так скучать.
Математика далась ему с большим трудом. Феличиано не спал почти двое суток перед экзаменом, выпил, наверное, литр кофе и подготовился так хорошо, как только мог, но этого все равно было недостаточно. Он клевал носом, не мог сосредоточиться на задачах и не понимал в некоторых из них даже половины слов — пропуски в последнем семестре дали о себе знать. Высоких баллов Феличиано не ждал, а на удовлетворительно — Варгас знал — он наработал. Вряд ли в художественной академии кого-то будет интересовать, сколько баллов отделяли его от провала. Поэтому сразу после экзамена, чувствуя вселенскую усталость и обреченность, он пошел в зал.
Феличиано знал, что если сначала позволит себе поспать, то потом никогда не решится на подобное.
Людвиг был в тренерской. Вместе с ним там сидели еще двое учителей физкультуры, они обсуждали результаты прошедшего зачета и даже не заметили появления Феличиано на пороге. Ему пришлось кашлянуть и несколько раз ударить в дверной косяк, чтобы добиться внимания.
— Учитель Мюллер, можно с вами поговорить? — натянув вежливую улыбку, спросил Феличиано.
— Конечно, — сдержанно кивнул тот. — Идем.
Они вышли через заднюю дверь на дорожку к спортивной площадке и стадиону. Теплый ветер доносил крики учеников, высыпавших на поле после тестов, и Феличиано, прищурившись, мог различить их фигурки на поле. Он боялся смотреть на Людвига, но некоторые вещи просто должны были быть сделаны.
— Людвиг, — он позволял себе так обращаться к учителю Мюллеру, только когда они были одни, и в последний раз произносил его имя несколько месяцев назад.
На языке от него оставалось горько-сладкое послевкусие, и Феличиано очень хотелось облизнуться, чтобы скорее от него избавиться.
— Людвиг, я бы хотел сказать тебе кое-что очень важное, — сглотнув комок в горле, продолжил Варгас. — Я должен был сказать тебе об этом давным-давно, но все никак не мог найти в себе сил. А сейчас это уже не имеет значения, — он помолчал немного, задумавшись, какими словами лучше всего выразить свои мысли. — Я просто хочу, чтобы ты знал: мои чувства к тебе намного сильнее, чем привязанность ученика к учителю. Это больше, чем дружба. Для меня ты никогда не был другом, Людвиг, — вздохнул Феличиано. — Ты значишь для меня много больше.
Мюллер ответил ему молчанием, но Феличиано знал, что это не потому, что ему неприятно. У Людвига очаровательно покраснели щеки, он вытянулся в струнку и смотрел немного в сторону, избегая взгляда Варгаса. Феличиано почему-то чувствовал себя самым счастливым человеком на свете в эти мгновения, но оставалась еще вторая часть, о которой он должен был рассказать.
— Это не все, — заставив себя улыбнуться, хотя горло сдавили слезы, продолжил он. — После выпускного я собираюсь поступать в художественную академию в Венеции, — он заметил, как Людвиг вздрогнул и неуловимо нахмурился на этих словах. — Это займет четыре года, но после обучения я бы хотел остаться в Венеции навсегда. Я знаю, что не могу просить тебя поехать со мной, но все же… Я был бы так счастлив, если бы мог!
Не сдержавшись, Феличиано всхлипнул и почувствовал, как горячие слезы крупными каплями покатились по щекам. Людвиг обнял его и прижал к своей крепкой мускулистой груди — от него пахло потом и каким-то ненавязчивым парфюмом, его сердце колотилось так, словно стремилось вырваться из ребер, а руками он стискивал рубашку на спине Феличиано слишком сильно.
— Я буду ждать тебя, — глухо произнес Людвиг. — Сколько бы времени тебе ни потребовалось — четыре года, десять лет, сорок. Я буду здесь.
— Ты не понимаешь, — всхлипнул Феличиано. — Не понимаешь, да? — рыдания стискивали горло. — Я уезжаю навсегда. Навсегда!
Не успев толком успокоиться, он снова разревелся — громко, со всхлипами, залил майку Людвига слезами, отчаянно вцепился в его спину, искусал губы, пытаясь сдержаться. Мюллер мягко провел ладонью по его волосам. Варгас поднял на него затуманенный взгляд, надеясь найти хоть что-то, похожее на утешение, но Людвиг был так напряжен, и в его чистых глазах отражалось столько боли, что Феличиано не мог выдержать их взгляд. Как бы плохо и горько ему ни было, Людвигу приходилось еще тяжелее.
— Этот альбом, — отстранившись, Феличиано выудил из сумки альбом с набросками, сделанными им в Венеции в прошлом году. — Я бы хотел, чтобы он остался у тебя.
Тогда, год назад, он не решился показать его Людвигу — слишком личное, интимное, откровенное. Он боялся, что Людвиг сможет узнать из альбома слишком многое, а теперь — ему хотелось этого. Пусть это было эгоистично, он хотел, чтобы Мюллер всегда помнил о нем. О его чувствах. Людвиг взял альбом — Феличиано отметил про себя, как сильно его пальцы впились в бумагу, словно он был зол или страшно нервничал, но он знал, что Людвиг не испытывает ничего из этого. За время, проведенное вместе, он научился понимать Людвига, и сейчас тот хотел сказать что-то — хотел, но не мог, потому что был смущен и ошарашен, и совершенно растерян.
