Между ними повисла тишина — такая, что Альфред слышал дыхание Артура и чувствовал его на своей коже. Он боялся поднять голову и встретиться со взглядом Керкленда.
— Как же долго ты с этим тянул, — прошептал Артур куда-то ему в шею.
Он сжимал Альфреда в объятиях, и тот, не сдержавшись, ронял слезы на его футболку. А вечером они пили чай с конфетами, которые Альфред так и не смог заставить себя подарить.
***
На следующий же день Альфреда вызвали в кабинет директора. Конечно, Карлос доложил администратору Нольде о поведении одного из учеников, и тому не оставалось ничего другого, кроме как вызвать Альфреда для личного разбирательства. В этот раз из кабинета вышел и сам Гай — поведение Ала его неприятно удивило. Он привык, что Джонс хоть и действовал безрассудно и порой слишком дерзко, при этом никогда не вел себя настолько хамски. Но Альфред честно признался в содеянном, за что получил жесткий разнос от Экхарта — если бы тот отчитывал так Кассия, он бы разревелся, как девчонка.
— Почему ты так поступил, Альфред? — Гай не был бы самим собой, если бы не попытал удачу — и в этот раз она его не подвела.
Ал рассказал про Эрику. Про то, как она долго и упорно трудилась, чтобы переехать в Японию, как заблудилась, не сумев найти нужный дом, и совсем отчаялась, потому что никто не понимал ее акцент. Лишь один человек из всех, к кому она обратилась, протянул ей руку помощи, и этим человеком, ко всеобщему удивлению, оказался Баш Цвингли. Она влюбилась в него с первого взгляда, а он, кажется, поклялся вечно ее защищать. Но пришла пора расставаться, и когда Эрика в следующий раз приехала в Японию — уже окончательно, — ее не пустили даже не территорию, что, конечно, было правильно, но довольно бесчеловечно.
Для уточнения деталей Гай пригласил Баша Цвингли, и тот, благодарно кивнув Альфреду, подтвердил все его слова. Рядом с ним стояла Эрика — маленькая, но настроенная крайне решительно. Она просила у Гая разрешение остаться и работать в «Кагами». Тогда Кассий, конечно, в гневе выгнал всех из кабинета, но потом он опрокинул в себя рюмку коньяка, посидел, ссутулившись, за столом, разглядывая фотографию Моники, а потом решительно вышел к Экхарту.
— Пусть остается, — сказал он.
— Ты ведь понимаешь, к чему это приведет? — сдвинув брови, спросил Нольде.
— Конечно, — отмахнулся Гай. — Совет будет в бешенстве.
— И это тоже, но я о другом.
Экхарт смотрел, легко прищурившись, и от этого его обычно холодные сине-зеленые глаза казались немного теплее.
— Я знаю, Экхарт, но… может, хватит убегать от этого? — растрепав непослушные волосы, отозвался Кассий. — То, что случилось с нами, было давно, и случилось не потому что мы учились вместе с девчонками. Дети всегда будут совершать ошибки, как ни пытайся их уберечь — на то они и дети, — он ласково улыбнулся. — Наша задача — не защитить их от бед, не вести за ручку через все препятствия, а помочь им самим найти верный путь, научить справляться с трудностями собственными силами. Конечно, они будут спотыкаться и падать, набивать шишки и рассаживать колени в кровь, но мы ведь не всегда будем рядом, чтобы опекать их. Да и так ли плохо иногда спотыкаться?
Нольде промолчал, наслаждаясь легкой улыбкой Гая. За все те годы, что они провели вместе, он видел его всяким, но таким, как сейчас — нашедшим внутренний покой, вернувшим веру в светлое будущее — не видел с самого детства. Почему-то Экхарт был уверен, что скоро Гай снова возьмется за кисти, и это согревало лучше любых слов.
========== Действие тринадцатое. Явление V. Любовь и счастье ==========
Явление V
Любовь и счастье
Первый раз кистью по белой бумаге — всегда страшно. На листе только слабые серые штрихи, легкие очертания той картины, что стоит перед глазами, в голове — цвета и объем, большой холст, масло и утренняя дымка, окутавшая нежные лепестки сакуры туманной вуалью. Страх и волнение — это просто привычка, а потому ее легко преодолеть. Акварель ложится мягко, растекается и оставляет полупрозрачные розовые пятна, ей легко и приятно работать, особенно на набросках, где малейшая оплошность не поставит под удар всю работу. Цвета быстро впитываются, смешивается розовый с сиреневым, робкая зелень пробивается сквозь тонкие серо-коричневые прутики, а небо позади наливается нежно-голубым. Лист слишком мал, чтобы передать многогранные оттенки, но даже на нем чувствуется дыхание весны — толстые бутоны первыми почувствовали его и робко приоткрылись, позволяя ветру трепать лепестки.
В груди поселилось умиротворение и вдохновение — его ни с чем нельзя было спутать. Это желание держать кисть, творить, картина, засевшая в голове и не дававшая покоя. Так прекрасно, так легко и воздушно, словно крылья за спиной, и не хотелось думать ни о чем, кроме того, как восхитительно нежны были лепестки сакуры, как легкий туман, поднимаясь от влажной земли, обнимал и топил их в сизой утренней дымке, и как хрупкую тишину нарушал только шепот ветра в вышине. Секундные озарения — обычное дело, но когда образ не отпускает, отговорок искать не приходится. Можно забыть обо всем на свете и творить.
Феличиано принес один из когда-то давно заготовленных холстов и бережно огладил материал. Он сам натягивал его на раму, добивался нужной упругости и податливости, сам проклеивал, сам грунтовал. Работа с холстом, какой бы трудоемкой она ни была, нравилась Феличиано, так что он с детства предпочитал все делать сам, по старым дедушкиным рецептам — и писать на покупном не доставляло ему столько удовольствия. Очистив поверхность широкой кистью, он, предвкушая и волнуясь, осторожно провел тонкую, почти незаметную линию, следом за ней еще одну и еще, и через несколько минут прозрачный силуэт сакуры уже разросся ветвями и цветами.
А дальше — закрутилось, понеслось. Краски смешивались на палитре и на холсте, кисточка порхала в руках, и цветы постепенно превращались в живые, трепетали на ветру. От них исходил тонкий аромат утра, влажные, нежные, чувственные лепестки хотелось огладить пальцами, сжать, почувствовать бархат под кожей. Стеклянное небо озарилось сияющим светом солнца, его лучи проходили сквозь ветви, подсвечивая розовые цветы золотом, легка дымка тумана рассеивала края, делая грани нечеткими и еле уловимыми. Феличиано тяжело дышал, выписывая последние детали, добиваясь от картины идеального соответствия образу, что намертво впечатался в мысли. В голове играла музыка, он чувствовал, как под пальцами зарождается жизнь, и больше ничего — ничто на всем белом свете — не волновало его.
Он закончил, когда на улице уже начало смеркаться. Пошел дождь, и его шелест заглушал тяжелое дыхание и гулкое биение сердца в груди. Варгас отошел и, прищурившись, посмотрел на картину. Техника не была идеальной. И выглядело совсем не так, как он себе представлял. Но атмосфера, чувства, состояние — у него получилось передать их так, что одного взгляда было достаточно, чтобы прочувствовать их, попасть под влияние дивного утра, заставшего его врасплох, вдохнуть первый аромат весны. Это казалось Феличиано важнее скрупулезного соответствия реальности.
Конечно, он пропустил занятия, увлекшись работой. Феличиано и тренировку тоже пропустил — он часто в последнее время забивал на остальные дела, если удавалось поймать нужное настроение и погрузиться в мир картины. Его звала Венеция, его звала художественная академия, и возможный провал на экзаменах и зачетах не волновал его так сильно, как слабое портфолио. Людвиг не волновал тоже. Почти не волновал.
После своего несостоявшегося признания Феличиано как будто оказался в ледяном колодце. Все казалось таким далеким и нереальным — его окружала только холодная вода и тьма, и мир за их пределами сузился до маленького яркого окошка. В окошко было видно небо, прекрасные звезды, сияющие в черной вышине, иногда туда заглядывала желтым глазом луна или месяц когтем разрезал синий мрак. Порой Феличиано слышал голоса — обычно это были Гай и Ловино, иногда вместе, иногда по одному, иногда с кем-то еще. Феличиано догадывался, что это были Экхарт и Антонио, но никогда не задумывался об этом дольше пары секунд. В его окошко временами попадали стоп-кадры — капли дождя на окне, птицы, дерущиеся за кусок хлеба, тугие провода электросетей, растянутые по вышкам. Бывало, заглядывали и люди: девушка с сияющей улыбкой из художественного магазина, растрепанные мальчишки с красными щеками, игравшие с собакой, пожилая пара, отдыхавшая на скамейке в парке. Мир за окошком был такой разнообразный и яркий, что иногда у Феличиано слезились глаза, и тогда вода в колодце поднималась выше, помогая ему спрятаться от этого слепящего великолепия.
