Вы, конечно, уже знаете, что школа-интернат, в которой я провел все детство, и стала в дальнейшем «Кагами». Тогда она называлась по-другому, но тоже славилась тем, что принимала, в основном, иностранных студентов. Для того времени это был действительно большой шаг вперед, чтобы вы знали. Вместе со мной на постоянной основе там проживали еще несколько ребят моего возраста, среди них был и Экхарт, но с ним мы, в ту пору, только дрались и ссорились. Он не понимал по-японски, я не знал немецкого, и все наши разговоры ограничивались нецензурной бранью.
Только спустя пять лет, когда нас усадили за соседние парты в классе, мы с ним невольно подружились. И лишь потом Экхарт познакомил меня со своей сестрой, вашей бабушкой Моникой.
Даже не думай перебить меня, Ловино! Я знаю, что ты хочешь сказать, и мне неинтересно мнение малолетнего хулигана.
Моника была старше нас на два года, у нее была толстая коса ниже пояса и дурацкая привычка влипать во всевозможные неприятности. С ней мы в ту пору не общались очень уж много, сами понимаете, какие предрассудки у нас, мальчишек, были по поводу девчонок. Но прошли годы, и я заметил, что улыбка у нее совсем не идиотская, а очень даже лучезарная, и смеется она совсем не противно, а заразительно. И глаза у нее были, как настоящие изумруды! А уж когда она распускала свою косу — у всех мальчишек в округе просто дух захватывало. Что и говорить, Моника и так была признанной красавицей, а в свои пятнадцать, наконец, расцвела.
С тех пор мы часто встречались во всевозможных компаниях. Дурачились, играли в какие-то глупые детские игры, прятали сокровища, чтобы найти их на следующий день. По ночам пробирались друг к другу в комнаты, чтобы вместе взахлеб читать какую-нибудь книжку или рассказывать друг другу страшилки. Нас было трое: я, Экхарт и Моника — и целый мир лежал у наших ног.
Но ведь идиллия не может продолжаться вечно, верно?
Мне было пятнадцать, когда я понял, что окончательно и бесповоротно влюбился в нее. Я и раньше испытывал к ней какие-то чувства, но до того момента, когда увидел ее, целующейся с каким-то парнем, не осознавал, насколько они сильные и глубокие. Моника была для меня кем-то много большим, чем просто старшей сестрой лучшего друга. Потом тот парень воспользовался ею и бросил, а я оказался в нужное время в нужном месте. Почти целый год я добивался ее, носил цветы, конфеты, доставал пластинки, которые невозможно было достать. Читал стихи под ее окном, ссорился с Экхартом, чтобы только быть с ней рядом. Я-то думал, он ревнует свою сестру, но, как оказалось позже, все было совсем наоборот.
Я расскажу о нас с ним позже, ясно? Кажется, я просил не перебивать меня до самого конца. Мы как раз подбираемся к кульминации. Так вот…
Мы с Моникой стали встречаться. Я не солгу, если скажу, что это было лучшее время в моей жизни. Я никогда не мог бы подумать, что смогу быть настолько счастлив с женщиной. После того, как мать, фактически, предала меня, у меня были определенные предубеждения на этот счет, но Моника заставила меня поверить, что женщина может сделать меня счастливым. Я доверился ей, поверил ее словам, поверил ее любви. И она сделала.
Когда она сказала, что ждет ребенка, я был так счастлив. Так… Вы никогда не поймете, что я испытывал тогда, пока сами не столкнетесь с подобным. Но… вы видите, что эти воспоминания делают со мной?
Когда на свет появилась ваша мать, мне было всего шестнадцать, но никто и не подумал осуждать нас. Моника была такой счастливой, что я совсем не обратил внимание на то, как сильно она исхудала и побледнела. Я списывал это на роды и беременность, но все оказалось намного хуже.
Ваша бабушка была смертельно больна. Она болела давно, и врачи говорили, что если бы она обратилась к ним раньше, еще можно было бы сделать что-то, но тогда — было слишком поздно. Рождение ребенка отняло у нее последние силы, и Моника медленно угасала в больнице. Ее красивые волосы сбрили, кожа стала тонкой и бледной, как лист бумаги, а сухие губы больше не улыбались той ослепительной улыбкой, в которую я когда-то впервые влюбился.
Она умирала у меня на глазах, а я ничего не мог сделать для нее! Ни для нее, ни для нашей дочери.
Смотреть, как твой любимый человек уходит навсегда — невыносимо. Я не мог смириться, я был сам не свой. Когда я только узнал, решил, что все это ложь, прибежал в больницу, поднял на уши весь персонал, но против повторных анализов было уже нечего предоставить. Мне пришлось смириться.
За полгода до выпуска из интерната я узнал, что мой прадед оставил мне в наследство дом в Венеции. Это было последнее приключение, которое я мог подарить Монике, поэтому мы вчетвером - я, Экхарт, Моника и ваша мама — отправились на карнавал. У нее было самое красивое платье, какое я только смог себе позволить. Ее короткие волосы вновь золотились на солнце, звонкий смех дарил мне надежду, но именно там, в Венеции, я понял, что Моника уходит. Ее уже не было с нами.
Когда мы вернулись домой, ей стало хуже. Больница, срочная операция, тяжелый период реабилитации — но все напрасно. Моника хотела провести свои последние дни дома, сказала, что придумала большое приключение для меня, нашей дочки и своего брата. Заставила нас с Экхартом поклясться, что мы не станем искать сокровище, пока не пройдет двадцать лет. Двадцать! Подумать только, тогда мне казалось, что это невыносимо огромная цифра, но, когда настал нужный день, я побоялся взяться за поиски. Я спрятал блокнот подальше и постарался забыть.
И не тебе меня судить, маленький паршивец!
Оставшиеся дни Моника потратила, расписывая блокнот, в котором до этого заставила меня рисовать, заслушивая до дыр свои любимые песни, составила эскиз к картине, которую я должен был нарисовать. Даже сбежала из постели, чтобы спрятать тубус под лестницей на крышу. У нее, конечно, ничего не вышло в одиночку, но мы с Экхартом помогли ей, пообещав забыть случившееся на следующий же день. Моника… до самой смерти она оставалась самым неугомонным, веселым и жизнерадостным человеком, которого я знал.
Когда Моника умерла, у меня не осталось ничего. Ни воли к жизни, ни сил двигаться дальше, ни желания продолжать смотреть вперед. Я мог часами разглядывать ее фотографии, не обращая внимания ни на что вокруг.
И именно Экхарт стал тем, кто буквально вытащил меня с того света. Он ухаживал за моей дочерью, так что она даже стала называть его папой, приглядывал за мной, не давая мне довести себя до того состояния, когда назад уже не возвращаются. В то время я наговорил ему столько гадостей, что, кажется, не смогу извиниться за них, даже если всю жизнь буду повторять одно только «прости». Я не мог понять, почему он совсем не тоскует по своей родной сестре, даже слезинки не проронил за все время, что ее с нами не было. Но вы ведь понимаете, правда?
Конечно, он скучал по ней и, конечно, рыдал по ночам. Только такой ослепленный своим собственным горем болван, как я, мог не заметить его опухших покрасневших глаз и до крови искусанных губ. Но каждый раз, когда я его видел, его спина была прямой, а глаза смотрели с твердой уверенностью, что все будет хорошо. Ради меня он каждое утро вставал с постели и шел готовить завтрак, ради меня не сдавался и не поддавался эмоциям, он сделал для меня столько всего, а вместо благодарности я, как последний осел, называл его ее именем и… делал много ужасных вещей.
Потом Экхарт женился на какой-то милой леди и уехал с ней в Берлин, а я, лишившись всего и всех, вместе с дочкой перебрался в Венецию. На этом все могло бы и закончиться, если бы через несколько лет мне не позвонил директор той самой школы-интерната. У него не было детей, он был уже слишком стар, а я… он считал, что я заслужил немного счастья.
Я не знал, что он пригласил и Экхарта тоже, а если бы знал — ни за что не поехал. Мы встретились, только когда нужно было подписать бумаги, из нескладного долговязого подростка он превратился в высокого статного мужчину, его волосы заметно отросли с подростковых лет, но он не стриг их, и я, конечно, сразу понял, что это в память о сестре. Мы не сразу нашли общий язык, и я прекрасно понимаю его упрямство, но совместная работа над реконструкцией школы сблизила нас. Так что когда «Кагами» в том виде, каким знаете его вы, был закончен, Экхарт уже не держал на меня зла, а я перестал видеть в нем лишь тень Моники.
