— Ве-е, — понимающе протянул Феличиано. — Так ты… справляешься с этим, братик?

— Ага, — Ловино выдохнул, заметив, как тот расслабился. — Ребята говорят, что я сильно изменился, но, если это помогло мне ненавидеть себя чуть меньше — оно того стоило. Они такие придурки…

— Значит, ты все еще общаешься со всеми? — осторожно спросил Феличиано.

— Кроме тебя, — как-то сухо кивнул Ловино, прекрасно понимая, к чему ведет его брат. — Мне было слишком страшно говорить с тобой, потому что тебе я, кажется, причинил больше проблем, чем всем остальным, вместе взятым, хотя они и рисковали своими жизнями, чтобы спасти меня. Ты же мой брат, — быстро проговорил он, а потом, боясь, что не сможет продолжить, на одном дыхании выдал: — Мы всю жизнь провели вместе, а потом я просто не смог смириться с тем, что у тебя появился кто-то ближе меня, хотя сам ставил тебя в точно такое же положение, и стал вести себя как полнейший придурок, каким я когда-либо был. И, знаешь, мне ужасно стыдно за это, прости, я наделал столько глупостей. Прости. Мне так жаль! Я правда…

Феличиано прервал его поток смешанных извинений одним из самых действенных способов, когда-либо придуманных человечеством — он обнял Ловино, прижимая его к себе, успокаивая и согревая, потому что тот весь дрожал, хотя и не замечал этого. Ловино не мог сказать, от чего его трясет сильнее — от волнения или от холода, но когда Феличиано обхватил его руками за шею, притягивая к своей груди и шумно выдыхая теплый воздух куда-то в макушку, все тревоги и страхи отошли на другой план, и он, успокоившись, тут же заткнулся, наслаждаясь моментом долгожданной близости. Наверное, больше ничего и не нужно было, но Ловино чувствовал, что Феличиано хочет сказать ему что-то, открыться, как открылся он, и избавиться от того, что тяготило его мысли все это время.

— Спасибо, что присматривал за мной, — сказал он, чтобы дать Феличиано толчок в нужном направлении. — Я всегда думал, что раз я твой старший брат, то это я о тебе забочусь и помогаю, но оказалось, что из нас двоих именно ты вел себя по-взрослому.

— Ве-е, братик, что ты такое говоришь, — рассмеялся Феличиано. — На моем месте ты бы сделал то же самое.

— Конечно, придурок, — Ловино и так был слишком смущен, чтобы еще и пытаться скрыть истинный смысл своих слов. — Я говорил о другом. Ты смог отказаться от наших… отношений, — с трудом выговорил Ловино, — и хотя тогда я сердился и ревновал, сейчас я понимаю, что ты поступил правильно. Мы не всегда будем вместе, то есть мы, конечно, останемся братьями и все такое, но наши пути рано или поздно разойдутся, и пытаться поддерживать отношения интимной близостью не имеет никакого смысла, потому что это только все испортит. Я… — Ловино был рад, что брат не видит его лица в этот момент, потому что он чувствовал, как его щеки буквально пылают, — всегда тебя любил, но это было совсем другое чувство, чем с Тони, и твои отношения с Людвигом помогли мне это понять.

— Ты ошибаешься, братик, — в голосе Феличиано слышалось что-то далекое и непривычное, и это пугало Ловино так сильно, что он не решился поднять голову. — Я никогда не хотел, чтобы эти отношения заканчивались, когда начинал общаться с Людвигом. А потом все зашло слишком далеко. Но тогда я любил тебя по-настоящему.

Охнув, Ловино сильнее спрятал голову в груди брата и, не зная, что ответить, обнял его в ответ. Распутывать тот клубок отношений, который они все это время старательно плели друг вокруг друга, оказалось нелегко, но каждое слово вместе с удивлением и легкой старой болью приносило облегчение.

— Прости, — вновь заговорил Феличиано. — Я всегда был причиной твоих неприятностей, но в этот раз, кажется, сам себя переплюнул.

— Глупости, — фыркнул Ловино, наконец, приподнимаясь, чтобы посмотреть брату в глаза. — Пошли, поговорим с Гаем и прогуляемся по твоей любимой Венеции.

Феличиано кивнул, и они вдвоем спустились вниз, в комнату Гая. Ловино пришлось с ним немного поспорить, доказывая свою теорию, и в конце концов дедушка признал свое поражение. Но по-прежнему наиболее веским доводом в пользу того, чтобы Ловино оставался дома, была возможность натолкнуться на мафию прямо посреди карнавала. И, как бы ему не хотелось этого признавать, тут дедушка был прав — рисковать своей жизнью, чтобы посмотреть на пусть и красивый, но всего лишь город определенно не стоило.

— У меня есть идея, — улыбнулся Феличиано, когда Ловино, уже смирившись со своей неудачей, отступил в сторону двери. — Сейчас ведь карнавал, никто не узнает Ловино, если он наденет маску, и ничего не заподозрит.

— Точно! — Ловино уже сиял, ругаясь про себя, как он сам до этого не додумался. — Я обещаю, что не сниму ее, что бы ни случилось.

— Ладно, ладно, ваша взяла, — Гай потер переносицу немного раздраженно, и Ловино понял, что тот давно уже догадался до этого варианта. — Кажется, тут на чердаке были костюмы, в которых я и… в которых я когда-то ходил на карнавал. Вы могли бы присмотреть что-нибудь себе там.

Переглянувшись и пожав плечами, братья вышли из комнаты Гая, кажется, совершенно счастливыми. Ловино не знал, так ли рад Феличиано, как он показывает, но сам он был действительно окрылен долгожданным чувством победы над Гаем и примирением с Феличиано. Теперь все гештальты¹ были завершены и путь к счастливой жизни преграждали, пожалуй, только экзамены, а уж к ним — и Ловино был в этом уверен — он успеет подготовиться.

На чердаке было светло и пыльно. Через маленькое круглое окно, собранное из цветных стекол, солнечные лучи, проникавшие в комнату, окрашивались в красный, синий и зеленый, и пыль, поднятая неожиданными гостями, переливалась и блестела на свету. Комната была вся заставлена вещами: что-то хранилось в коробках с неразборчивыми уже подписями на итальянском, в углу стоял огромный шкаф, зеркало посреди которого все покрылось пылью настолько, что Ловино сначала даже не понял, что это зеркало, а прямо под окном, покрытый пылью и выцветший от солнечного света, был большой сундук с тяжелой металлической отделкой, выглядевший даже более древним, чем все, что Ловино успел увидеть в Венеции. Еще на чердаке стояла старая мебель, покрытая когда-то белыми, а теперь уже грязно-серыми простынями, вдоль стен лежали свернутые ковры и висели картины в тяжелых рамах, тоже пыльные и блеклые. Казалось, что сюда никто не заходил лет тридцать, и Ловино бы ничуть не удивился, если бы это действительно оказалось так.

— Ве-е, — чихнув, протянул Феличиано, оглядывая тесную от скопленных в ней за все эти годы вещей комнату. — С чего начнем, братик?

— Ты пока проверь шкаф, а я посмотрю, в каких коробках хранится старая одежда, — предположил Ловино, и брат, кивнув, приступил к исполнению своих обязанностей.

Ловино, оглядев простор для работы, подумал, что слегка погорячился, назначив себя разгребать весь этот мусор — в основном, надписи на коробках выцвели и истерлись со временем, так что определить их содержимое без вскрытия он никак не мог. Оглянувшись на сундук, Ловино подумал было, что, возможно, было бы легче заняться им, а коробки потом разобрать вместе с Феличиано, но первая же попытка открыть крышку завершилась сокрушительным поражением, и Ловино, чихая от поднятой пыли и ругаясь на чем свет стоит, бросил эту затею.

Пока Феличиано разбирал вещи в шкафу, пытаясь найти что-нибудь хоть отдаленно похожее на карнавальный костюм, Ловино успел рассортировать коробки на те, в которых была одежда, те, в которых она вполне могла оказаться и те, где ее точно не было — в число последних вошли все коробки, которые он не смог сдвинуть с места, и несколько из тех, надписи на которых явно указывали на их содержимое: «посуда», «книги», «консервы» (Ловино удивился, но не стал показывать находку брату, опасаясь, что тому понравится эта идея), еще одна «посуда» и несколько тяжеленных «книг». Он безрезультатно распотрошил несколько коробок с одеждой, когда Феличиано подошел к нему, а потом, заинтересовавшись, притащил одну из отбракованных коробок с подписью «воспоминания». Она была тяжелой и Ловино решил, что надпись совершенно не звучит как «карнавальный костюм», но Феличиано думал по-другому, и спорить с ним ему не хотелось.