В этот вечер они пожелали друг другу спокойной ночи, а наутро Феличиано разбудил Ловино, чтобы вместе позавтракать. Это был день званого приема у важного спонсора, о котором говорил Гай, и Ловино, улыбнувшись брату, первым вышел из-за стола, чтобы тот не стал начинать этот неловкий разговор об их прогулке в такой важный для Гая день.

— Ве-е, почему ты ушел, братик? — Феличиано присел возле него на кровати и заглянул в учебник. — Мы же собирались погулять сегодня. Ты… передумал?

— Нет, — поспешно выдал Ловино и даже замахал руками в знак протеста. — Я правда хочу этого, просто… Сегодня вы с дедушкой идете к спонсору, и я не хочу, чтобы ты опоздал из-за меня или поссорился с ним, — он хотел добавить «придурок» или какое-нибудь другое обидное слово, но промолчал — он и так расстроил Феличиано своим побегом, не хватало только обидеть его каким-нибудь неосторожным словом из прошлой жизни. — Мы сделаем это завтра, хорошо?

— Ве-е-е, — задумчиво протянул Феличиано. — Ты прав, братик, лучше перенести все на завтра, — с невинной улыбкой кивнул он.

— А теперь иди к нему и узнай все подробности, чтобы ничего не испортить!

— Есть, сэр, — Феличиано шутливо отдал ему честь и круто развернулся на пятках.

После этого Ловино снова остался в их комнате наедине с учебниками, и, в какой-то момент времени заметив, что Гай и Феличиано уже давно ушли, снова почувствовал себя самым одиноким человеком во всей полной туристов и веселья карнавальной Венеции. Но воспоминание о теплой улыбке брата заставило его подумать, что, возможно, эта поездка не была такой уж провальной идеей.

========== Действие десятое. Явление II. Загадка, обернутая тайной ==========

Явление II

Загадка, обернутая тайной

Эта поездка определенно была самой провальной идеей Гая Кассия за все время, что он уделил отношениям своих внуков, а это, между прочим, были без малого семь тяжелых, долгих лет, проведенных в хаосе и тревогах, и за все эти годы он успел изрядно подпортить Ловино жизнь — по крайней мере, если верить самому Ловино — и пару раз ее спасти — как неохотно признавал он же. И дело было даже не в том, что в Италии, а тем более на таком шумном и многолюдном мероприятии, как Венецианский карнавал, его легко могли обнаружить мафиози, от которых Ловино сбежал когда-то давно, а в личном отношении Гая.

Утром шестого дня Феличиано снова разбудил Ловино к завтраку, чтобы они могли обсудить с дедушкой возможность их совместной прогулки, и Ловино, переступив страх и недоверие, решил, что, возможно, ради улыбки брата стоит попробовать найти подход к Гаю. О, как же он ошибался! Столько упреков в свой адрес Ловино не слышал со времен жизни в Италии с родителями, когда те буквально каждую свободную минуту посвящали если не чтению нотаций, то критике всего, что он делал, начиная со школьных поделок и заканчивая тщетными попытками помочь по хозяйству. Он попытался огрызаться в ответ, хотел хоть как-то защититься и даже, вспылив, уронил стул и выбежал из кухни, оставив Феличиано одного разбираться с Гаем и его претензиями, за что потом корил себя, когда заметил одинокую фигурку брата, медленно бредущую вдоль улицы куда-то в сторону площади, но все было бесполезно. Ловино понимал, что Гай был прав, но, черт побери, он ведь изменился с тех пор! И если кто-то и мог заметить, как сильно он изменился, этим кем-то был Гай — ведь он всегда наблюдал за Ловино, именно он был тем, кто упорно пытался выбить из него дурь все это время, он заботился о нем и поддерживал, помогал в самых трудных ситуациях, несмотря ни на что. И вот теперь, когда Ловино, наконец, стал таким, каким хотел видеть его Гай, тот вдруг превратился в свою злую противоположность, еще более злую, чем он был, когда читал нотации о хорошем поведении и манерах. Это казалось настолько несправедливым, Ловино было чудовищно обидно за себя, а еще больше за брата, — потому что тот был вынужден выслушивать все это вместе с ним, и наверняка чувствовал себя виноватым, ведь это была его идея, — что злые слезы, горячие и соленые, неожиданные, забытые и от того еще более обидные, катились по щекам и падали на проклятый справочник по математике, уже зачитанный до дыр.

Феличиано пропадал где-то до обеда, он даже не взял свой любимый альбом, не говоря уже о красках, ушел в одной тонкой кофте, что, несмотря на ясную солнечную погоду, все еще было неподходящей одеждой для середины февраля, и вернулся, даже не поздоровавшись с Гаем. Ловино слышал, как тот звал Феличиано, требовал спуститься вниз и не вести себя, как ребенок, но Феличиано проигнорировал его просьбы и, едва прикрыв за собой дверь, развалился на кровати Ловино, глядя на него таким взглядом, как будто приглашал присоединиться - и, черт побери, почему Ловино должен был ему отказывать?

— Прости, что бросил тебя с ним утром, — первым заговорил он.

— Ве-е, это ты меня прости, братик, я не думал, что он… — Феличиано покачал головой и замолчал, избегая смотреть на брата, но Ловино и не нужно было видеть его, чтобы знать, что в его взгляде сейчас нет ничего, кроме разочарования — Гай всегда был на его стороне, он никогда не был строг к Феличиано и не демонстрировал такого уж плохого отношения к Ловино в его присутствии.

— Он всегда относился к тебе мягче, конечно, ты не знал, — Ловино легко щелкнул брата по лбу. — Но дело не только в этом, — поймав заинтересованный взгляд брата, он продолжил, — Не забывай, что он тоже когда-то был учителем, а сейчас — директор такой школы, как «Кагами».

— Не понимаю, к чему ты клонишь, братик, — Феличиано нахмурился. — Разве это не значит, что он должен быть мягче к тебе сейчас?

— Значило бы, если бы не… — Ловино замялся. — Если бы не наши с тобой отношения, — покраснев, выдал он.

Говорить об отношениях, а тем более обсуждать их с Феличиано не входило в его планы на ближайшую тысячу лет, но то, что он понял, пока пытался успокоиться и анализировал свое поведение, как советовала делать психолог в стрессовых ситуациях, никак не вышло бы объяснить Феличиано, если только не начать этот трудный для них обоих разговор. Поэтому Ловино решился. Наладить отношения с Гаем и помириться с Феличиано, возможно, стоило того, чтобы краснеть полчаса во время разговора и потом ближайшие двадцать лет просыпаться в холодном поту, вспоминая его. По крайней мере, так он думал, сидя в одиночестве возле окна, хотя сейчас уже не был так уверен. Все еще оставалась возможность свернуть на безопасную тропинку и каким-нибудь невероятным кульбитом вывернуть разговор в сторону, далекую от чувств, но Ловино знал, что будет чувствовать себя потом отвратительно всю оставшуюся жизнь и никогда не сможет себя простить, если сейчас не продолжит.

— Ве-е-е, — Феличиано покраснел и отвернулся к стенке, но пробубнил: — Он же сказал, что ему все равно.

— А ты ему поверил? — рассмеялся Ловино. — Конечно, ему не все равно. И никогда не было. Этот придурок любит нас, - и, подумав, добавил, — или типа того. Он всегда заботился о нас, о тебе явно, обо мне где-то глубоко, — Ловино вздохнул, — глубоко-о-о в душе. Наверное. Может быть. Он дал нам достаточно времени, чтобы уладить все между собой, возможно, даже делал что-то незаметно, чтобы как-то помочь, но это не сработало, и мы по-прежнему были… в ссоре, — слово было неподходящим, но другого Ловино подобрать не смог. — Так что он решил вмешаться, взял нас с собой на эту поездку, хотя мог взять любого из учителей, и начал строить из себя злобного тирана, чтобы мы могли объединиться против него и помириться.

— И это, кажется, сработало, да? — все еще не поворачиваясь к Ловино, спросил Феличиано.

— Могло бы, если бы я его не раскусил, — самодовольно кивнул тот. — Но… кое в чем этот придурок был прав. Мне давно следовало поговорить с тобой, а я, как последний трус, постоянно этого избегал.

— Ве-е, братик, — Феличиано повернулся, чтобы подарить брату восхищенный взгляд. — Как давно ты стал таким ответственным?

— Может, с тех пор как едва не разрушил жизни всех, кто был мне дорог? — немного язвительно фыркнул Ловино, но, поймав обеспокоенный взгляд брата, тут же смягчился. – Я, вроде как, на той стадии терапии, когда мне полагается принять прошлого себя таким идиотом, каким он был, и смириться с тем, что это тот же человек, что и я, так что тебе не стоит так остро реагировать. Все в порядке. Я просто пытаюсь освоить самоиронию или как-то так.