— Не твое дело, — поджав губы, сухо ответил Гилберт. — Зачем пришел?

— Соскучился, — просто ответил Лукашевич, тонко улыбаясь своей хитрой соблазнительной улыбочкой.

Байльшмидт хмыкнул, но внутрь Феликса пропустил, закрыв дверь за ним на замок. Лукашевич, робко озираясь, проследовал за хозяином в комнату, наблюдая за ним. Гилберт надел тонкую кофту с рукавами, которая полностью скрыла его синяки.

— Будешь чай? — предложил он, заметив внимательный взгляд Феликса.

— Гилберт, — голос у Лукашевича был тихим, просящим.

Байльшмидту хватило лишь раз посмотреть на мальчишку, чтобы поддаться его притяжению. Бездонные зеленые глаза, полные желания, приоткрытые, блестящие в предвкушении губы, беззащитная стройная фигурка… Феликс умел преподносить себя, и невозможно было вновь и вновь не поддаваться на его чары. Гил притянул его к себе, стискивая в объятиях, вдыхая хорошо знакомый запах лета, растворяясь в этом наивном счастье, забываясь на секунду… и вновь выныривая в реальность.

— Нельзя, Феликс, — разочарованно произнес он, не желая отпускать Лукашевича.

— О чем ты? — пролепетал тот, пытаясь заглянуть Гилу в глаза.

— Иван… он знает о нас, — старательно отводя взгляд, ответил тот. — Я не знаю, откуда, но он в курсе всего. И он…

— Поэтому он тебя, типа?.. — Феликс все-таки коснулся того места, где, как он помнил, у Гилберта был свежий синяк.

— Нет, на то были другие причины, — Гилберт поморщился, вспоминая каждую их ссору, начиная с той, первой, и заканчивая утренней — Ивану не понравилось, что Гилберт слишком много времени проводит в душе.

— Гил, — протянул Феликс, приподнимаясь на носочки и прижимаясь губами к его губам.

Байльшмидт ответил — не мог не ответить. Феликс был таким мягким и теплым в его руках, он принимал все, что Гилберт ему давал, он искренне беспокоился и так же искренне желал встречи. Он был тем, чего не хватало Гилу все это время, целовать его больше не казалось неправильным — это было естественно, как раньше было естественным засыпать в объятиях Вани. Воспоминания больно резанули по сердцу, и Байльшмидт разорвал поцелуй.

— Нельзя, Феликс, — он покачал головой, наконец, найдя в себе силы посмотреть в летние глаза мальчишки. — Он очень ревнивый и знает все. Я не хочу… — «чтобы он что-то сделал с тобой».

Сказать вслух сил не хватило. Он отчетливо видел разочарование, скользнувшее в глазах Феликса, но оно быстро сменилось пониманием и состраданием. Или ему только показалось? В конце концов, Лукашевич пришел к нему с единственной целью и всегда хотел только одного — без каких-либо обязательств.

— Хорошо, — кивнул Феликс. — Ты ведь, типа, любишь его, так, Гилберт? — он смотрел очень внимательно и светло, как будто совсем не сердился и не обижался, хотя в глубине души чувствовал себя ужасно скверно.

Он хотел скорее сбежать, ему было стыдно и неловко за свое появление, но так же Феликс видел, что Гилберту сейчас нужна дружеская поддержка. Он видел, что ему очень плохо, и не с кем поделиться этим. Раньше он никогда бы не остался, он бы сбежал, наплевав на все, но не теперь.

А Гилберт не знал, как ответить на прозвучавший вопрос. Любил ли он Брагинского, своего Ваню, того, кто, как обещал Иван, никогда не вернется, пока он, Гилберт, рядом? Конечно, он все еще с горечью вспоминал проведенные вместе минуты, его сердце сжималось при мысли о том, что было тогда. Но сейчас ничего этого не осталось. И хотя стало легче дышать, хотя где-то вдалеке забрезжил свет, после того, как он отпустил эти воспоминания, ему стало только больнее.

— Я не знаю, — наконец, выдал он.

— Пошли, — заметив удивление в глазах Гила, Феликс тут же пояснил. — Ну, угостишь своим чаем, как, типа, хотел, расскажешь обо всем, ага. Я что-нибудь придумаю. Хотя взрослому мужику типа тебя должно быть стыдно просить совета у второклассника, вот!

— Не зазнавайся, мелочь! — задиристо улыбнулся Гилберт, чувствуя странную нежность по отношению к вышагивающей впереди «мелочи».

Он поставил чайник, расставил чашки на столе, выложил печенье в вазочку: как-то скрывать, что Феликс заходил сегодня, от Ивана он не собирался — тот бы все равно узнал, и лучше от этого точно бы не стало.

Когда вода вскипела, Гил разлил по чашкам ароматный напиток и уселся напротив Лукашевича. Тот осторожно отпил горячий чай, даже не взглянув в сторону печенья, и внимательно уставился на Гилберта, ожидая, пока тот начнет говорить. Торопить его он не хотел, но настойчивым взглядом сверлить не прекращал.

— У него эти заскоки давно начались, — наконец начал Байльшмидт. — Сначала приступами, потом все чаще и чаще. Я еще надеялся сначала, что он вернется, что все снова станет нормально… — Гилберт отпил из кружки. — И все вернулось на какое-то время! Но Ване было очень сложно сдерживать его. Свое… альтер-эго, наверное, я не очень разбираюсь во всем этом, — Гил дернул плечами и поморщился. — Он очень мало спал, стал раздражительным, невнимательным… и мы поссорились. Тогда как раз появился ты, — он поднял взгляд на Феликса, чтобы посмотреть на его реакцию, но тот сидел с непроницаемым лицом и смотрел куда-то в сторону. — А вскоре после этого его темная сторона вновь взяла контроль над телом. Он откуда-то узнал о тебе, хотя никто, кроме нас двоих, об этом не знает, он знал о Лиз, знал обо всем. И безумно ревновал, ненавидел меня за все эти измены, — Байльшмидт вздохнул, одним глотком допив свой чай. — Он сказал, что мой Ваня тоже знал обо всем, что он подавлял в себе все негативные чувства, чтобы не ранить меня… и что именно из-за этого он теперь никогда не вернется. Феликс, — только после этого Лукашевич поднял взгляд на Гилберта. — Я правда любил моего Ваню, но дело в том, что того Вани больше нет.

— И это, типа, твоя вина, — жестко продолжил Феликс таким голосом, который не допускал возражений. — Ты был слишком эгоистичен, не ценил того, что он, типа, делал для тебя, изменял ему, когда должен был каждую, типа, свободную минуту быть рядом и помогать ему, типа, прийти в себя, ага. Любил ли ты его вообще, если вел себя настолько, типа, как придурок, а, Гилберт?

— Хэй, ты вообще кем себя возомнил? — наконец, вернув себе дар речи, возразил Гил. — Мне, как бы, тоже было нелегко пережить такое! Я не железный, черт побери, мне нужна была разрядка, а не бесконечное насилие!

— Ты не сделал ни шага ему навстречу, ага, — покачал головой Феликс. — Брось, бесполезно сейчас цепляться за него. Беги, Гилберт, беги, пока можешь, пока он не искалечил тебя так же, как ты искалечил его.

— Это ты беги, сопля, пока я не вышвырнул тебя отсюда, — огрызнулся Байльшмидт, чувствуя, что в груди что-то болезненно сжимается от этих слов.

Феликс молча поднялся со своего места, молча покинул кухню и так же молча ушел к себе, оставив Гилберта в тишине, наедине с его мыслями. Обиднее всего было то, что мальчишка говорил чистую правду. Гил знал об этом, знал, что сам виноват во всех своих бедах, но почему-то снова и снова наступал на те же грабли. Сначала Ваня, теперь Феликс — их обоих он обидел своим эгоизмом. Мысль о том, что Лукашевич больше не придет к нему, оказалась более болезненной, чем он ожидал.

Домой Феликс не вернулся. Он пошел в парк на территории колледжа, где обычно отдыхали учащиеся. Но сейчас шел дождь, все предпочитали отсиживаться в комнатах, и парк пустовал, давая Феликсу то, что было ему нужно — покой и прохладу. Его щеки горели, его грудь жгло, ему было достаточно паршиво и обидно, чтобы не обращать внимания на противные капли, стекающие за шиворот.

Он был уверен, что поступил правильно. Он не собирался быть жилеткой для тридцатилетнего мужика, который, по совместительству, был учителем и сам должен был стать жилеткой для своих учеников. Феликс не был уверен, что стоит лишний раз тыкать кого-то настолько зацикленного на себе, как Гилберт, в его эгоизм, но все равно решил пойти по этому пути, чем бы он ни кончался. В конце концов, в случае неудачи больно будет не ему одному, а если повезет, Гилберт сможет измениться в лучшую сторону.