— Что, страшно тебе, да? Боишься меня? — он легко сжал сквозь штаны мягкий член Гилберта и его поджавшиеся яички.

— Нет, — скривил губы Гилберт.

— А стоило бы, — в ответ Иван сжал руку еще сильнее, заставив Байльшмидта извиваться от боли: он попытался дать отпор, но тут же его руки были перехвачены, а ноги зафиксированы севшим на них Иваном. — Может, оторвать все это к черту? — еще крепче стиснув половые органы Гилберта в руке, зло прошипел Иван. — Чтобы никого больше трахать не смог! — он потянул руку вниз, и Гил едва сдержался, чтобы не заскулить. — Или тогда ты под всех подряд ложиться начнешь, а, шлюха?! — рука разжалась, но облегчение было недолгим — Иван ударил.

— Ты так ничего и не понял? — выдавил из себя Гилберт. — Кто угодно лучше, чем ты! Верни мне его, верни моего Ваню! — он дернулся под Иваном, пытаясь выбраться, но не смог ничего поделать.

— Это ты ничего не понял, шлюха, — отвесив ему пощечину, прошипел Брагинский. — Я и есть твой Ваня. Я — это то, во что ты его превратил! Я — то, что он растил в себе, закрывая глаза на твои измены. Пока ты рядом — Ваня никогда не вернется назад!

Гилберт сморгнул влажный блеск из красных глаз и только фыркнул, отворачиваясь. Внутри него как будто что-то разбилось, без возможности восстановления. Не признавая правоты Ивана, Байльшмидт знал в глубине души, что тот прав. И сейчас, глядя, как тот с непроницаемым видом продолжил наносить ему удары, мысленно прощался с Ваней.

Гил никогда не был сентиментальным, но, глядя на кровь на лице Ивана, вспомнил, как слышал от Родериха одну восточную легенду. В ней говорилось о невидимой красной нити судьбы, что связывает двух людей, которым суждено быть вместе, несмотря на время, место и обстоятельства. «Нить может растягиваться или путаться, но никогда не порвется», — так гласил миф. Теперь Гилберт знал, что это ложь, красивая сказка для детей. Только что у них обоих — он видел, что Иван тоже это заметил — в душе что-то оборвалось, заляпав мир вокруг красным.

Байльшмидт молчал до самого конца, пока Иван не ушел в ванную, чтобы умыться и убрать кровь с рук, а потом, не бросив на него даже самого презрительного взгляда, скрылся в комнате. После же, тихо шипя и крепко матерясь на немецком, Гил поднялся на ноги и, держась за стены, отправился оценивать ущерб.

Лицо, к счастью, пострадало не сильно, но боль в ребрах, в животе, в спине, плечах, руках, ногах — боль везде, кроме лица — говорила, что этому не стоит слишком радоваться. Все еще впереди. Умывшись, чтобы убрать кровь с рассеченной губы, Гил еще раз взглянул на себя в зеркало, ухмыльнулся для храбрости и медленно двинулся в комнату.

Иван молчал. Он, казалось, вообще не замечал, что Гилберт вернулся: лежал, отвернувшись к стенке, на своей кровати, даже не расправив ее. И мешать ему Байльшмидт не собирался. Постаравшись как можно тише стянуть с себя одежду, он забрался под одеяло, не снимая покрывала с кровати, вжался в холодную стену, насколько это было возможным, и закрыл уставшие глаза.

Они оба сегодня потеряли что-то важное. Но дышать почему-то стало немного легче, как будто намертво закрытая раньше дверь слегка приоткрылась, впуская вместе с глотком свежего воздуха полоску яркого света в жизнь.

========== Действие восьмое. Явление III. Его крылья ==========

Явление III

Его крылья

После случившегося с ними совсем недавно, после невыносимого выпускного, после ухода Франциска и Антонио, после недолгой передышки — каникул, после неожиданно свалившихся на их головы новых мероприятий — да после всего! — ребята из драмкружка не в силах были работать над новой постановкой. Над ней нужно было работать, нужно было искать новое произведение, подыскивать достаточно приятную и ненавязчивую идею, которую можно было бы красиво завернуть, нужно было это произведение обрезать под пьесу, нужно было учить слова и репетировать жесты. Все это нужно было делать. И Артур должен был озаботиться, чтобы его труппа занималась делом, а не сидела в неполном составе за чаем.

У них не было практически ничего. Прошла неделя с начала учебного года, прошел шумный День Открытых Дверей, после которого Гай урезал им финансирование за отсутствие активности, прошла половина следующей недели. Слабые попытки сделать хоть что-то проявляли только Феликс и Торис — Андресс и Халлдор никогда не проявляли большой активности, и только помогали им с книгами, периодически показывая что-то стоящее, Кику и Геракл, заразившись всеобщим унынием, практически перестали приходить на сборы драмкружка, у Тима были дела в Совете, все-таки начало года требовало полной его самоотдачи. Единственным «старшим» участником, еще проявлявшим признаки оптимизма, был Мэттью.

После того, как ушел Франциск, Уильямсу стало немного легче дышать. Он, конечно, не был рад, ведь Бонфуа действительно был приятным человеком, пока не вспоминал, что должен оказывать Мэтту всевозможные знаки внимания. Франц мог легко поддержать в коллективе искру веселья, энтузиазма, и как Мэттью ни старался, у него не получалось так же. Конечно, помимо прочего, у него не было никакого влияния на Артура — вот уж кто действительно мог заставить всех работать как единое целое, — но, как оказалось, он не мог подбодрить даже тех, кого считал своими друзьями.

Альфред почти не появлялся в комнате, а на все расспросы Мэтта только легкомысленно отмахивался и улыбался так, будто ничего не случилось. Это заставляло его предполагать худшее, но, как оказалось, Джонс просто торчал с плеером на крыше здания клубов, в котором находился зал драмкружка, и иногда уходил с какими-то своими друзьями в город — расслабиться и забыть обо всем.

С Йонг Су все было сложнее, хотя бы потому что Мэтт никогда не знал, что тот на самом деле чувствует. Были они вообще друзьями, или так считал только наивный он? После того, как ушел Франциск, у Има формально не осталось никаких причин проводить с ним время, и он действительно перестал это делать, целиком посвящая себя Альфреду — тому, видимо, очень требовалась дружеская поддержка. Невольно вспоминались слова Бонфуа о том, что Йонг Су общается с ним, только потому что Альфред попросил его об этом, и Мэттью становилось обидно почти до слез, ведь он с каждым днем убеждался в правдивости тех обидных слов.

Мэтт не мог сделать ничего, чтобы все было как раньше, потому что он прекрасно понимал: «как раньше» уже точно не будет. С ними со всеми — почти со всеми — случилось что-то ужасное, как будто весь свет, всю радость, всю позитивную энергию, за которую Уильямс так полюбил драмкружок, кто-то просто выпил до дна, оставив вместо ребят пустые серые оболочки. Тени прежнего, жалкие остатки былого величия… ему было больно смотреть на них, ведь он не чувствовал себя способным хоть чем-то помочь. Бесполезный — как и всегда, просто никчемное привидение, на которое можно сесть, не заметив, безмолвный и смиренный. Потому что — ну что он мог? Накричать на Альфреда? Навязать свое общество Йонг Су? Растормошить Артура? Он! Ну да, смешная шутка. Тот, кого они никогда не заметили бы, если бы не Франциск, да. Тот, кто снова вернулся к тому, с чего начинал, после выпуска Бонфуа, именно. Мэттью Уильямс, приятно познакомиться. Да не Стю, а Мэттью!

— Как же надоело, — устало прошептал Уильямс, потирая переносицу.

Он сидел над лабораторной по естествознанию, но мысли разбегались в разные стороны и сосредоточиться на предмете никак не получалось. В комнате Альфреда, по обыкновению уже, не было, так что на злой шепот никто не отозвался. В какой-то мере Мэтт был рад свалившемуся на него одиночеству: было время все обдумать, сделать какие-то извращенные обидой выводы, смириться, просто пустить слезу, не думая, как оправдать свое сопливое состояние перед вечно-счастливым Джонсом. Но это продолжалось больше десяти дней, в зале драмкружка почти невозможно было застать кого-то работающего, разумеется, к ним не явился ни один первокурсник, и это так давило, так угнетало, что Мэттью не выдерживал.