После того как Феличиано собрал сумку, разложил чистые вещи на кровати, а полотенце перекинул через шею, он все же решился приблизиться к Ловино. От того пахло еще даже не перегаром, а каким-то дешевым алкоголем, что заставило Варгаса горько сморщиться. Ловино глубоко дышал, так что его дыхание касалось волос склонившегося над ним Феличиано, заставляя тонкие прядки челки разлетаться в разные стороны. Феличиано боялся признаться даже самому себе, но почему-то внизу живота больше не тянуло при виде такого милого и беззащитного братишки. Не хотелось защитить его от всех бед, не хотелось лечь рядом, обняв покрепче и прижавшись всем телом к теплому боку, не хотелось прикоснуться к влажным раскрасневшимся губам. Хотелось плакать. Он даже не удивился, когда почувствовал влагу на щеках — только вытерся поскорее, чтобы капли, случайно сорвавшиеся с длинных ресниц, не потревожили сон Ловино.
Раньше Феличиано казалось, что брат его не замечает… Он позволил себе косую, совершенно несвойственную ему усмешку. Раньше его любили, о нем заботились, оказывали знаки внимания, холили и лелеяли, как оказалось. Раньше он был нужен, как брат, которого можно любить и — иногда, в качестве бонуса — целовать, так сладко и долго, что становилось невыносимо тесно в груди. Но ведь люди начинают ценить что-то, лишь потеряв это, верно? И теперь, выслушивая от Ловино раздосадованное шипение или требовательный приказной тон, Феличиано понимал, как заблуждался, полагая, что Ловино интересует лишь его глупый Тони.
— Я так скучаю, братик, — всхлипнув, одними губами прошептал он, отстраняясь от Ловино.
Ему физически больно было смотреть на этого «нового» брата — больно и неприятно. Феличиано просто хотел вернуть все, как раньше, чтобы Ловино снова рассказывал о происшествиях в драмкружке, снова просил приготовить что-нибудь вкусненькое, снова приходил в мастерскую посмотреть на его картины. Но что он мог сделать, если сам Ловино не желал идти на контакт?
Уже почти выйдя за дверь, Феличиано обернулся, впиваясь в Ловино взглядом. Неожиданно стало кристально ясно, что он мог сделать, и что ему стоило бы совершить давным-давно. Настолько очевидно, что даже стыдно было за свою глупость. Протянув задумчиво излюбленное «ве-е», Феличиано растянулся в глупой привычной улыбке, гораздо более искренней и настоящей, чем раньше, и отправился в душ, напевая под нос все ту же популярную песенку.
Обычные ежедневно повторяющиеся процедуры на время выветрили из головы все ненужные тяжелые мысли, оставив там только легкую мелодию да предвкушение чего-то большого, значимого. После контрастного (по рекомендации Людвига, конечно) душа и легкого завтрака, состоящего из кефира и какого-то специального хлеба с сыром (по все тому же наставлению), Феличиано даже вновь почувствовал себя человеком. Приветливо улыбнулся соседям, буквально влетел в светлую комнату с нешелохнувшимся любимым братом на кровати, облачился в школьную форму, подхватил, как перышко, увесистую сумку с учебниками, и поспешно выпорхнул из блока, сливаясь с толпой спешащих на учебу сонных ребят. Он даже удивился, почему сам не находится в точно таком же состоянии «зомби», но быстро отбросил размышления по этому поводу: чего-чего, а думать хотелось меньше всего.
Наверное, Феличиано любил бы школу гораздо больше, учись в ней не только мальчики, но и девочки, с которыми было бы, о чем поговорить, и которые уж точно не дали бы Варгасу заскучать. Он бы любил ее немного, но все же больше, если бы с ним в классе хоть раз оказывались более-менее близкие друзья с параллели: Кику и Артур. Но — увы: «Кагами» был и оставался закрытым частным колледжем-пансионом для мальчиков, а Хонда и Керкленд упорно продолжали учиться в одном классе друг с другом, но никак не с ним. У Феличиано, конечно, были друзья-приятели, да только общение с ними не доставляло такого уж большого удовольствия — ни ему, ни им. Это, в совокупности с тем фактом, что на уроках еще и точно будут допрашивать домашку и пройденный ранее материал, делало еще более странным такое хорошее настроение. Настолько хорошее, что он даже дружелюбно улыбнулся Каррьедо, чем, кажется, заставил того поперхнуться и задуматься о приближении конца света. Но реакция Тони мало волновала Феличиано, ибо он был уже далеко — и физически, и мысленно.
Поздоровавшись с пока еще немногочисленными одноклассниками, Варгас подготовился к математике, которая грозила собой испортить так хорошо начинающийся денек, и откинулся на спинку стула, сыто прикрыв глаза. Он хотел подумать о предстоящих делах, но усталость дала о себе знать, и Феличиано, сам того не заметив, улегся на стол и задремал. Ну, то есть ему так показалось: сквозь сон он слышал смех одноклассников, чужие разговоры, зевки, хлопки учебников и парты — все, что обычно сопровождало подготовку к уроку. А на деле же дремой оказался глубокий, крепкий сон — настолько крепкий и глубокий, что учителя и ребята отчаялись дозваться Феличиано и, махнув на него рукой, оставили, как лежал.
Проснулся Варгас посреди литературы, тут же нарвавшись на укоризненный взгляд преподавателя. Утерев щеку, по которой во время сна стекала слюнка, Феличиано попытался понять, где находится и, вообще, какой сейчас год, правда, безуспешно, так как из-за лекции не мог дозваться никого из приятелей. Присмотревшись, прислушавшись и соотнеся в голове ряд фактов, он также смекнул, что после этого урока — большая перемена. Обеденный перерыв, во время которого он сегодня утром договорился встретиться с Людвигом, чтобы перекусить пиццей. На губах расползлась глупая улыбка, не оставшаяся незамеченной для учителя — тот строго одернул Феличиано, заставив повторить какие-то определения, которые тот, как человек, не далекий от искусства, давным-давно знал наизусть.
После этого инцидента Феличиано стал предусмотрительнее: затаился за широкой спиной сидящего впереди амбала, скрючившегося за небольшой партой и упорно что-то строчащего в своей тетрадочке, глаз надолго не закрывал, и голову на парту прикладывать не спешил — не хватало ему еще проспать встречу с Людвигом! Феличиано снова улыбнулся, вспомнив выражение лица Мюллера, но едва не подскочил на месте, когда задумался: «А с чего бы мне так, собственно, радоваться?» Подумаешь, какой-то обед… Нет, конечно, в меню сегодня пицца, так что совсем не «какой-то», но счастлив-то он был вовсе не поэтому. «Заигрался», — решил Варгас и тряхнул головой, отгоняя неприятные мысли о предательстве любимого брата, еще и подкрепленные утренним инцидентом.
Дурацкое совпадение ли, судьба ли, а на уроке они проходили тему честности в мировой литературе. Учитель читал лекцию, пока лишь упоминая произведения, с которыми им придется работать в дальнейшем, урок-то был вводным, но уже вставлял поучительные реплики, в духе: «Чтобы быть честным перед другими, нужно, прежде всего, быть честным перед самим собой», чем заставлял случайно ловящего такие фразы Феличиано погружаться все глубже в печаль. Он понимал, что нужно все, наконец, обдумать, но не спешил этим заниматься. Зачем? Ведь ситуация такая нестабильная: с Ловино происходит что-то странное в дурном смысле этого слова, так что Варгас даже не мог ручаться, что это тот же самый человек, Мюллер силится сопротивляться, хотя, конечно, и не может — но он ведь до сих пор даже ни разу не попытался поцеловать Феличиано! Это его полное отсутствие инициативы возмущало того больше всего: он, вроде, со своей стороны все сделал — и обниматься лез, и говорил всякие милые вещи, и практически поселился у учителя Мюллера; Людвиг даже откликался на это — мило краснел, помогал, поддерживал во многом, не сопротивлялся; но ни разу, ни разу, черт бы его побрал, не сделал сам и шагу навстречу!
Как будто ему все равно. Как будто его чувства такие же, как были у Ловино — потискать, понянчиться, прикоснуться нежно, сделать какой-то тонкий намек… и тут же исчезнуть, сбежать! Но такое ведь язык не поднимется хотя бы симпатией назвать, куда уж там любовь до гроба? И от этих мыслей было до тошноты обидно: снова, вновь и вновь его не воспринимают серьезно, опять думают, что он просто чудной дурачок со своими странными привычками и дикими поступками, в очередной раз не понимают всей серьезности, всей дальности намерений, всей глубины чувств.
