Приложив руку к губам, Кику все-таки рассмеялся от абсурдности произошедшего, и Карпуси последовал за ним, устраиваясь рядом на кровати, откинувшись назад и опершись позади себя руками. Отсмеявшись, он поймал на себе теплый взгляд глубоких черных глаз, которые в этом освещении казались практически бездонными. На губах Кику играла мягкая счастливая улыбка, а на щеках — легкий румянец, такой любимый и родной, что Геракл, не удержавшись, потянулся, чтобы коснуться его рукой. В глазах Хонды мелькнули согревающие огоньки нежности, и он накрыл ладонь Геракла своей рукой, прижимая крепче, прикрывая глаза и полностью превращаясь в ощущения. Хорошо. Нерушимо хорошо, так, что ничто не сломает и не разрушит: что бы он ни рассказал о своем прошлом, что бы сам Карпуси ни рассказал — они будут вместе, смогут все принять и простить. Может, пора?
Кику открыл было рот, чтобы начать разговор, но Геракл, убрав ладонь от лица, перевернулся, устраиваясь на его коленях, и захватил кисть его руки в плен своих горячий прикосновений. Невольно Кику второй рукой зарылся в густые волосы цвета молочного шоколада, чуть отливающие рыжиной, и мысленно сравнил Геракла с котом, таким же сонным и ленивым, как Гомер, точно так же ищущим ласки и внимания у тех, кто ему дорог.
Такой момент не хотелось рушить пустыми словами. Сказать, конечно, хотелось много важного, но ничего: если все действительно так хорошо, как кажется — мир подождет. А это хрупкое мгновение, отдающее нежной сладостью, в тишине и полном единении — прекрасно. Почему бы не попросить его остановиться?
========== Действие седьмое. Явление III. Принципы на алтаре чувств ==========
Явление III
Принципы на алтаре чувств
— Быстрее!
— Я… — дыхание шумно вырвалось из горла, прерывая Феличиано. — Я не могу…
— Давай, — Людвиг с укором взглянул на него, тяжело дыша. — Еще немного!..
— Н-но… — тот хотел было возразить.
— Еще! — резко прервал его Мюллер, заставив Феличиано закусить губу и зажмуриться, сдерживая подступающие к глазам слезы.
— Пожалуйста… — всхлипнул Варгас, все-таки ускоряясь.
— Да! Да, вот так! — губы Людвига дрогнули в улыбке, но тут же снова были плотно сжаты. — Работай руками! — Феличиано послушно выполнил указание, не говоря ни слова. — Отлично. Молодец. Еще чуть-чуть!.. — Людвиг напрягся, замерев перед финалом.
— Л-людвиг! — задыхаясь, Феличиано повис на нем, опаляя частыми прерывистыми вдохами его крепкую шею.
Его била крупная дрожь, а ноги не «стали ватными» — как будто и вовсе исчезли. Таким опустошенным Феличиано не чувствовал себя давным-давно, ему очень нужна была поддержка, и Мюллер, приобняв его и мягко поглаживая по все еще напряженной спине, давал ему желаемое.
— Тише, тише, Феличиано, — мягко приговаривал он, успокаивая. — Ты сегодня был большим молодцом.
— Ве-е, — протянул тот, улыбаясь. — И заслужил пиццу?
— Конечно, — кивнул Людвиг. — Даже, пожалуй, два куска, — задумавшись, добавил он, отстраняя от себя Варгаса. — Все-таки почти тринадцать с половиной минут…
— Ве-е… — уже гораздо менее радостно протянул Феличиано, чувствуя, как ноги подгибаются, не в силах вынести вес тела.
Утро выдалось на редкость тихим. Серое, затянутое беспросветной белесой пеленой облаков небо не предвещало хорошей погоды на день грядущий, но и не пугало темными тучами вдали, сулящими холодные, противные дожди, смешанные со снегом, а иногда и с градом. Прохлада неприятно обнимала еще теплое со сна тело, ветер, как ни странно, был довольно теплым, но все равно пронизывал насквозь до мурашек, так что хотелось забиться обратно в свой темный уголок под пуховым одеялом в тесной комнатке в общежитии. Рассветные сумерки еще не развеялись окончательно, ведь солнца, поднявшегося из-за горизонта, не было видно из-за облаков, но обволакивающей сизой вуали уже не осталось. Только из окна мир казался слабо подернутым полупрозрачной ночной пеленой, на деле же он выглядел даже, кажется, более светлым, чем в некоторые пасмурные дни, когда солнце стояло в зените.
Было еще очень рано, по крайней мере, лишь немногие студенты зажгли свет в окнах своих комнат, насколько можно было увидеть со стадиона. Людвиг с началом этого учебного года стал назначать тренировки еще и до занятий, чтобы у Феличиано, была возможность после окончания уроков отправиться в мастерскую и провести занятие клуба. Варгас, конечно, был ему благодарен за такую заботу, но — особенно поначалу — ужасно страдал. Просыпаться-то приходилось в половину седьмого, а то и в шесть! И ведь не скажешь учителю Мюллеру что-то вроде: «Спасибо, конечно, но я лучше посплю вместо ваших утренних тренировок», мало ли что он мог выкинуть. Феличиано вообще предполагал, что его за такое могут на кол посадить: страх перед Людвигом, несмотря на его оказавшийся не таким уж железным характер, был жив и поныне. Но со временем он привык — просто ложиться нужно было пораньше, ну, или вообще не ложиться, чем он пользовался, кажется, чаще: по некоторым причинам. И вот сейчас, когда всякое желание находиться в своей комнате отпало вовсе, Варгас был даже благодарен Людвигу за этот подарок.
— Может, ты тоже хочешь? — улыбнувшись, невинно поинтересовался Феличиано. — Пообедаешь со мной, Людвиг?
— Эм… Ну… — румянец загорелся на щеках Мюллера, когда Феличиано внимательно впился в него взглядом, дожидаясь ответа. — Хорошо, — он сдержанно кивнул, отворачиваясь. — А теперь бегом в душ и завтракать, — справившись со смущением, выпалил он.
— Так точно, капитан! — отсалютовав, Варгас раскрыл руки для объятий. — На прощание, — пояснил он.
— Ладно, ладно, — пробубнил Людвиг, похлопав прижавшегося Феличиано по спине. — Не засни по дороге, — на всякий случай напутствовал он, заставив Варгаса чуть неловко улыбнуться.
Всего какой-то разик заснул на ходу — он тогда еще просто не привык к этому спартанскому режиму тренировок, — а Людвиг при каждом удобном случае напоминал. И, вроде, все равно должно быть на его слова, но как-то слишком хотелось оправдаться, иногда даже доказать, что он вовсе не бесполезный соня, каким его выставляют все вокруг. Он же художник, так почему люди не могут увидеть за беззаботной улыбкой дурачка душу?
Феличиано вздохнул, бодрым шагом маршируя от линии старта-финиша до асфальтированной площадки на заднем дворе «Кагами», от которой к общежитию вела еще одна тропинка. Он напевал что-то себе под нос и был в удивительно приподнятом настроении для человека, только что на время пробежавшего три километра за каких-то тринадцать с половиной минут, что, в общем-то, отставало от «золотой» нормы не больше, чем на двадцать секунд. А уж это время — Феличиано был уверен — он легко сможет наверстать. Он вообще теперь в своих спортивных успехах был уверен, занятия с суровым Людвигом не прошли даром, а его ограничение на пиццу и пасту вообще оказалось золотой жилой достижений.
Когда он шел к общежитию, когда медленно, ибо усталость после такой нагрузки все-таки давала о себе знать, поднимал ноги по лестнице, когда открывал дверь в блок, приветствуя еще сонных соседей, когда заходил в полумрак родной комнаты — все это время настроение медленно просачивалось сквозь бреши в идеальной маске абсолютного счастья, опускаясь до отметки «плинтус». Шесть букв тому причиной, шесть дыр в идеальной защите. Л. О. В. И. Н. О. И за этим — одно слово, одно, ставшее больше, чем любимым, имя, один человек. Ловино. Точнее, его отсутствие. Постоянные отлучки куда-то «по делам». Регулярные ночевки вне дома. Странное поведение. И даже его разлад с Тони больше не грел Феличиано душу, хотя воспоминания о побитом виде Каррьедо в их последнюю встречу все равно зажгли на губах торжествующую улыбку, которая, правда, тут же погасла. Он-то ведь оказался ничем не лучше. Точно так же не смог узнать ровным счетом ничего, точно так же ничем не смог помочь тому, кого полюбил, точно так же был отправлен в далекое эротическое путешествие.
Дверь не издала ни звука, впуская Феличиано в темные недра его комнаты, ставшей с тех пор, как начал меняться Ловино, совсем чужой. Занавески были плотно сдвинуты, чтобы ни одна полоска света не проникла в этот уютный мрак, разрубая его пополам слабым белым мечом, поэтому Варгас, еще не привыкший к такому освещению, быстро прошел к окну. Резкий рывок обеими руками в разные стороны — и вот свет уже наполнил комнату, рассыпая вокруг сотни мельчайших пылинок. Феличиано отстраненно подумал, что давно не брался за уборку: ему стало безразлично состояние того помещения, где Ловино больше не проводил большую часть своей жизни. Он целиком посвятил себя блоку Людвига, куда и сам почти переехал. Взгляд случайно скользнул по той половине комнаты, которую занимал Ловино. Разбросанные вещи, забытые учебники — вроде, ничего особенного, у него и раньше никогда не было идеального порядка дольше тех нескольких часов, которые проходили с момента уборки до его появления, но Феличиано подумал о хаосе конца света и о том, каким останется мир после всех разрушений. Руки зачесались сделать быструю зарисовку, так что он оторвался от разглядывания бардака, чтобы найти среди вещей листок и карандаш, но обнаружил нечто совершенно иное. Ловино преспокойно дрых на своей кровати, не удосужившись хотя бы раздеться после прихода. Феличиано даже глазам своим сначала не поверил: уходил — не было брата, вернулся — спит, как будто всегда тут лежал. Поморгав на всякий случай, он, вспомнив, зачем вообще явился в комнату, постарался как можно тише собрать свои вещи, дабы не потревожить Ловино, хотя так и тянуло порой уронить тяжелую книгу на пол, чтобы, наконец, получить ответы на все интересующие его вопросы. Феличиано хотел знать хоть что-то, чтобы помочь брату, но бессилие — то, что он в себе ненавидел больше всего — стояло насмерть, сговорившись, видимо, с упрямством Ловино. Ну спросит он в сто первый раз, что происходит, ну пошлет его дражайший братец, еще и обложив трехэтажным за то, что разбудил… кому от этого легче станет?
