Так же и с подавлением личностных черт. Можно сколь угодно долго выражать их потихоньку, незаметно, и люди будут даже радоваться. Ну, например, человек, который любит убивать, вполне может работать дезинсектором, а тот, кому нравятся страдания других людей — налоговым инспектором. Польза обществу, какая-никакая. Но что будет, если этим людям вообще перестать потакать своим желаниям? Да, сначала они будут держаться. Возможно, даже долго. Но все равно «взорвутся», не выдержат, желание переполнит их, и… серийный убийца, маньяк-извращенец, несколько сошедших с ума или погибших людей. Счастье? Как-то не очень.

Но одно дело — спокойно рассудить все, сидя перед монитором компьютера и чувствуя себя гением человечества, и совсем другое — столкнуться в реальности. Там не остается ничего, кроме бури сомнений, страха и неуверенности. И столько вопросов, ответы на которые, кажется, уже даже не хочешь знать!.. Что делать? Как к этому отнесутся родители? А друзья? Разве это может быть правдой? Что, если попытаться жить нормальной жизнью? Осуждение — это страшно? А что делать, если я останусь один? А если они будут со мной из жалости? И сразу это бесконечное отвращение к себе, что посмел родиться таким вот ущербным.

***

— До завтра, — улыбнувшись фирменной улыбкой, Ал попрощался с Артуром и поднялся на свой этаж в общежитии.

Сегодня он снова потащил измученного Артура на прогулку. Раньше тот сначала упирался, говорил что-то про уроки, подготовку к завтрашней репетиции, но Альфред оставался непреклонен, и он сдался. Ала пугало тогда состояние Артура. Керкленд сильно похудел, хотя и так был — кожа да кости, осунулся, под глазами залегли пока еще не яркие, но выразительные синие круги, будто бы он мало спал, а во взгляде поселилось отчаяние. Даже волосы у него прилично отросли, а Артур и не подумал их подравнять, хотя обычно был щепетилен в этом вопросе. Но больше пугали даже не внешние перемены — черт с ними, авитаминоз и все такое, — а перемены в отношении. Особенно — к драмкружку. Джонс не мог выносить, когда Артур позволял им чинить беспредел на репетициях, ведь обычно именно он своими занудными придирками поддерживал их в форме, не давая расслабляться. Альфред не мог не удивляться, когда тот пустил на самотек вопрос о сценарии. Артур потерял интерес к театру — кажется, он ушел от него вместе с надеждой на чувства Бонфуа. А Альфред знал, что происходит с организацией, если ее руководитель перестает поддерживать сотрудников и их начинания, перестает контролировать процесс, перестает ругать за неподчинение, перестает руководить. И он не на шутку опасался, что с ними может произойти то же самое. Поэтому он и вытаскивал Артура на разного рода прогулки: то в парк, то в фастфуд, то в кино, то на концерт… Хоть куда-нибудь, лишь бы Керкленд меньше времени проводил в одиночестве или в компании Франциска, с которым, увы, делил комнату. То есть сначала он думал, что делает это именно ради драмкружка и спасения Артура из пучин отчаяния. А недавно поймал себя на мысли, что ему и самому это доставляет удовольствие, что ему нравится заставлять Артура краснеть и немного неуверенно, но искренне улыбаться. Нравится видеть, как сияют его глаза изумрудными искорками, когда он пьет горячий чай из бумажного стаканчика, купленный в ближайшей забегаловке. Нравится слушать его голос — просто голос, не обращая внимания на слова. Альфред даже, к стыду своему, понял, что не помнит, о чем говорил с Артуром. Просто отвечал дежурно и слушал, слушал, слушал…

Это его напугало. Можно было бы все списать на искреннюю и глубокую дружескую привязанность, но сердце не желало вновь быть обманутым. И в груди роилось, пока едва касаясь мыслей, понимание. Оно пугало. Не своим наличием, а своей дислокацией. Потому что таких вот осознаний от сердца, не нуждающихся в переводе на привычные человеку языки, у Альфреда Джонса в жизни еще не было.

Самым простым и разумным выходом ему показалось перестать видеться с Артуром, и Ал, скрепя сердце, попытался исполнить задуманное. Но это самое скрепленное сердце кровью обливалось, когда они случайно сталкивались на переменах или встречались взглядами на репетициях драмкружка. Это была не жалость к Артуру, а жалость к себе. Это ведь он не может прикоснуться к нему, прогуляться с ним вновь, лишний раз взглянуть на него. Он — а Керкленд просто живет, как и раньше: страдает по Франциску, часто забывает поесть и даже не пытается вновь принять участие в жизни драмкружка. Раньше было точно так же, но ощущения были совершенно иные. Желание помочь другу и для этого стать к нему ближе и желание стать к нему еще немного ближе, а для этого помочь ему сильно различаются, не так ли?

***

— Ага, увидимся, — кивнув, Артур улыбнулся Альфреду и прошел в свой блок.

Улыбка тут же сползла с его лица — не потому, что была неискренней, а потому что поводов улыбаться не осталось. Альфред с его шутками, геройскими замашками и нескончаемой уверенностью в своей непобедимой правоте остался там, за дверью. Здесь, внутри, Артура ждал Бонфуа с таинственной полуулыбкой, который уже давно не оказывал ему никаких знаков внимания. Он даже не попытался оправдаться. Керкленд бы и извинился, может, и предложил сам все заново начать, но у него были представления о гордости. И уж что-что, а ее он Франциску не готов был отдать ни за что. И страдал за это.

Единственной отдушиной стали встречи с Джонсом. Альфред, возомнив себя супергероем, не оставлял попытки привести Артура в чувство, все пытался не дать ему загрустить, таскал везде за собой, выслушивая нудные нотации и странные истории. Сначала это раздражало Артура, он не любил людское общество, был слишком критичен к нему, а уж общество болтливого неунывающего Ала казалось и вовсе невыносимым. Он и ходил-то с ним лишь ради того, чтобы еще хоть немного не видеть Франциска. Артур действительно не понимал мотивов Альфреда: тот терпел все, любой цинизм, любое проявление мизантропии, поддерживал, был рядом в очень и очень трудные моменты, не давал апатии до конца овладеть Артуром. Каждая встреча с ним заряжала того энергией, которая позволяла продержаться до следующей, не давала депрессии окончательно завладеть им. Керкленд не понимал, почему такому популярному и заводному парню, как Альфред, приспичило с ним возиться, даже если начиналось это все как детские игры в секретных агентов. И он пытался всячески оттолкнуть от себя Ала, пытался стереть его глупую улыбку во все тридцать два…, а тот только шире улыбался и смотрел на него своими красивыми, как небо, голубыми глазами, навсегда застывшими в детстве.

А потом Альфред вдруг перестал его куда-то звать. Просто так, без видимых на то причин. Артур обрадовался. Действительно искренне обрадовался, когда понял, что целую неделю не наблюдал подле себя Ала. Это было похоже на глоток свежего воздуха — но оказалось глотком аммиака. Потому что еще через три дня Керкленд признал: ему не хватало Альфреда. Он скучал по нему — по его тупой улыбке, по супергеройским замашкам, по детской уверенности, что ему и море по колено. Скучал по завороженно ловящими каждое его действие глазам, скучал по простым словам поддержки, по так напрягавшим ранее невинным прикосновениям. Он пытался встретиться с Джонсом, но тот старательно избегал любых, даже случайных, свиданий. И от этого было почему-то очень, очень больно. Даже больнее, чем от отношения Франциска.

***

Так бы, наверное, и продолжалось еще долгое время, если бы не одно событие, потрясшее не только их двоих — хотя их, конечно, особенно, — но и весь колледж «Кагами». Случилось это немногим позже осеннего школьного фестиваля, в начале октября, что, в общем-то, логично, ибо как раз после дня открытых дверей собирался Совет директоров, решающий такой важный вопрос, как финансирование. Конечно, многие спонсоры были родителями учеников «Кагами», они, желая сделать условия обучения своих деток еще лучше, без пререканий пополняли бюджет, но в Совете, помимо спонсоров, был еще и представитель органов государственной власти. И вот он-то и оказался главным злодеем, заявив, что раз в колледже никто не учится за счет средств государственного бюджета, то и средства эти выделяться не будут. Гай Кассий знал, что государство дает сумму гораздо большую, чем нужна для обучения «бесплатно» хотя бы одного ученика, и не мог позволить им отнять его кровные. Ведь все было по справедливости: никто из тех, кто пытался поступить на бюджет, не перешел установленный в «Кагами» порог, и вина в этом лежала, по словам директора Кассия, не на колледже, а на среднем образовании вообще, потому и лишать финансирования, дескать, нужно бы именно их. Представитель органов развел руками: мол, колледж обязан содержать хотя бы одного ребенка, иначе — прощайте, денежки. И Гай, поразмыслив, принял оказавшееся судьбоносным решение.