Ну все. Чего-либо, что могло бы задержать его в комнате и выпроводить из нее Антонио, больше не осталось. Он вздохнул, решив использовать последний способ, план «Б», настолько крайний, что, сработав в первый и второй разы, на третий он уже как минимум вызовет подозрения. Правда, Варгас не был уверен, что эти разы вообще будут.
Щелкнув выключателем, он погрузил комнату в вечерний полумрак, перед этим махнув рукой Тони, чтобы он собирался на выход. Но не успел Ловино даже коснуться ручки двери, как почувствовал, что его сжимают в объятиях. Шею опалило дыханием, в волосы зарылись носом, глубоко вдыхая запах шампуня и чистоты, а руки крепко прижали к чужому телу, так, что спиной чувствовалось даже учащенное сердцебиение. Ловино замер на несколько мгновений, стараясь не дышать, до боли зажмурил глаза и сжал губы. В груди зародилось странное чувство слабости, стремящееся распространиться повсюду. Оно сжимало сердце, замедляя его биение, и заставляло слезы подступить к глазам, оно нашептывало звоном крови в ушах что-то о безвозвратной потере, о том, что скоро все изменится, что больше такого никогда — никогда-никогда! — не повторится. Наверное, это был страх, но не тот, что заставляет убегать, поджав хвост, а тот смиренный ужас безысходности, который возникает у неизлечимо больных на грани смерти. Никогда…
— Пусти, — резко дернувшись, Ловино грубо оттолкнул Тони и повернулся к нему, глядя слегка презрительно. — Что за привычка вечно распускать руки?
— Лови! — отчаянно вцепившись в волосы, простонал Каррьедо, тут же спеша взять себя в руки. — Черт… Черт, Ловино! Что вообще происходит?
— Мы собирались уходить, если ты забыл, — невозмутимо ответил тот, не спеша, впрочем, вернуться к двери.
— Ты понимаешь, что я не о том, — покачал головой Антонио, отбрасывая искусственные улыбки, пользуясь тем, что стоит против какого-никакого, но единственного источника света — окна, а потому пока еще не привыкшему к темноте Ловино видится четким черным силуэтом, будто бы вырезанным из картона. — Что происходит между нами? Что я опять сделал не так?
— Все в порядке, — Варгас как будто непринужденно отмахнулся, стараясь на Тони не смотреть. — С чего ты взял, будто что-то не так?
— С чего взял? — Антонио горько усмехнулся. — Ловино, перестань. Я и так окончательно запутался!
— Слушай, давай поговорим о твоих проблемах как-нибудь потом? У меня все еще есть важные дела, — раздраженно проговорил Ловино, отчетливо цедя каждое слово.
— У тебя всегда «дела»! — такой тон был слишком резким даже для Варгаса, не столько резким — он и кричать мог, и грубить, — а просто непривычно злым и презрительным, и Тони тоже постепенно стал выходить из себя. — И ни разу ты не ответил: какие. Зато наряжаешься, словно… на свидание собрался.
Последнее было сказано совершенно пустым голосом. Не холодным, не отчаянным, не грустным, не каким-то еще — совершенно и абсолютно пустым, без единой эмоции. Голос не дрогнул, он не подвел хозяина: все-таки не просто так Антонио вел все представления драмкружка — владел он им прекрасно, но звучал он так, будто из него убрали самого Тони.
Каррьедо замер, высказав свое единственное предположение, сейчас показавшееся настолько верным, что глупо было надеяться на ошибку. Внутри что-то затрещало, разъезжаясь по швам, и маленькая черная дыра, образовавшаяся в этом месте и постепенно расширяющаяся, приступила к своей обычной работе. Медленно, словно разогреваясь, она вытянула все из голоса и с особым смаком принялась за сердце, большое и доброе, горячо, со всей испанской страстью, любящее, до последнего глупо надеющееся на вечную взаимность.
— Так это правда? — отстраненно поинтересовался он.
Ловино молчал. Он старался думать о том, что сказать Антонио, пытался выискать в голове хоть какую-нибудь, даже самую слабую, отговорку, но мысли разбегались, как тараканы, каждый раз оставляя его ни с чем. Лишь две пульсировали в висках: «Больше никогда» и: «Нужно срочно принять еще дозу», вторая — чуть слабее.
— Ловино?.. — он все еще не оставлял надежды, пусть и самой крохотной, где-то на задворках подсознания, и надежда эта изо всех сил стремилась дать Варгасу еще один шанс сказать «нет».
Но тот молчал. Он не думал, что простого: «Нет, ты все не так понял» будет достаточно, не мог сказать Антонио правду, но и придумать что-то взамен — тоже. Да и не хватило бы Тони простого «нет», ведь тогда проблема таинственных «дел» встала бы еще острее: ну, куда, если не к любовнице?
— Ты прав, — наконец, тихо выдохнул Ловино, чувствуя, что губы начинают мелко трястись от подступающей истерики. — Я изменяю тебе.
«… с наркотиками», — про себя добавил он.
— Не может быть, — Тони покачал головой, обреченно улыбаясь. — Ты же лжешь! — он схватил Варгаса за плечи, притягивая к себе, чтобы заглянуть в оливковые глаза. — Лови, скажи, что ты лжешь…
— Это правда, — старательно отводя глаза, равнодушно пожал плечами тот.
Знал бы кто, каких усилий ему стоило это равнодушие… Какой тугой комок стоял в горле, мешая говорить, какие горькие слезы резали глаза, какое оцепенение сковало руки и ноги. Как мучительно невыносимо было чувство смиренного страха, сковавшего сердце, — чувство, обратившееся в обреченность потери. Наверное, только сейчас, произнося слова, которые должны были навсегда разлучить его с Антонио, Ловино понял, какое место в его жизни занимал этот всегда дружелюбный, уверенный в себе и безмерно добрый улыбчивый человек. Вспомнил все светлое, что было связано с ним. И все не совсем светлое, связанное уже не совсем с ним. Понял, что такой, каким он, Ловино, стал, просто не достоин быть рядом с Каррьедо. Он слишком сильно вляпался в ту «закулисную» жизнь: связался с наркотиками, получив пусть пока и не назойливую, но зависимость, влез из-за них в долги — сумма после сегодняшней встречи должна была еще возрасти, — а из-за долгов, в свою очередь, оказался практически марионеткой в руках влиятельной банды, которая, оставаясь в тени, давным-давно держала в своих руках весь район. А может, и не только район, если судить по маркам оружия и сортам запрещенных веществ. Он не хотел тянуть любимого — да-да, действительно, по-настоящему любимого — человека за собой в эту бездну. Потому порвать нужно было сейчас, оставив после себя, конечно, не самое приятное впечатление изменщика, но не то смешанное с жалостью презрение, которым всюду потчуют наркоманов, даже бывших.
— Нет, — прошептал Антонио, выпуская Ловино из тисков пальцев. — Нет.
Он покачал головой, глядя на свои руки, откуда сам только что добровольно выпустил своего Лови, как будто это они были виноваты в слабовольном поступке. Он не мог сдаться, что-то внутри, возможно, та самая искра надежды, упорно твердило, что Ловино лжет, что он не изменял ему, не собирался сейчас на свидание, что проблема в другом, глубже, намного глубже… Но и удерживать так яростно вырывающегося Варгаса больше не было сил. А откуда им взяться, если он уже давно не позволял не то что интимной близости — простых прикосновений? Держал на расстоянии, ничего не объяснял, вечно убегал, а когда не удавалось — отмалчивался, прикрываясь крайней занятостью. Занятостью, которая заставляла его проводить у зеркала больше, чем он провел за всю свою жизнь до того. Тони устал гадать, устал придумывать для Ловино оправдания, устал ждать его и верить, что когда-нибудь все снова наладится. Нет.
— Хватит быть тряпкой, Каррьедо, — сухо и строго прервал его Ловино, отворачиваясь, чтобы уйти. — Кажется, из нас двоих устраивать истерики и причитать — моя прерогатива.
Эти слова были сродни пощечине. Сродни, но гораздо больнее. Сжав губы так, что они побелели, став тонкой ниточкой, Тони насмешливо взглянул на Ловино, позволяя, наконец, гневу и обиде вырваться на свободу.
— Шлюха, — бросил он, отодвигая его в сторону и первым выходя за дверь.
Варгас не спешил следом, дожидаясь, пока теперь уже бывший возлюбленный выйдет из блока, не удостоив его даже прощальным взглядом. А потом из глаз потекли слезы. Коротко всхлипнув, Ловино привалился к косяку, тыльной стороной ладони утирая соленые капли, но они все бежали и бежали, никак не желая остановиться. Хлюпая носом, он шептал проклятия и оскорбления в адрес Каррьедо, свой, чертова дилера, несправедливого мира вокруг и даже этой двери, что безжалостно отрезала его от Тони. Навсегда. Постепенно рыдания сменились всхлипами, а потом все затихло. Опустошенный, Ловино твердо стоял на ногах: он зашел в уборную — привести себя в порядок, выпил воды на кухне, торопя себя, чтобы не задержаться еще и перекусить, а затем пошел прочь из занесенной сумерками комнаты, в которой они проводили лучшие часы и где решили распрощаться с возможностью заниматься этим снова.
