— Да? — Гилберт делано удивился. — Это с кем же?

— С законной супругой! — зло выдал Эдельштайн.

— Ого, как завернул, — протянул Гил. — А Лизхен об этом знает?

— Ты!.. — Родерих резко остановился, гневно глядя на Гилберта сквозь очки, но поспешил взять себя в руки. — Чего хотел? — совершенно равнодушно бросил он, продолжая путь.

— Не дуйся, детка, — приобняв его за плечи, Байльшмидт растянулся в улыбке. — Поболтать хотел, пригласить в бар. Так давно не виделись, я соскучился…

— Ты даже не заметил, что я уехал, — скинув с себя руку, заметил Родерих с легкой усмешкой.

— Неправда, я заметил, что никто больше не насилует рояль вечерами, — спешно заверил его Гилберт, и Родерих на это обиженно хмыкнул. — А вот заметить тебя у Лизхен почему-то не вышло, — Гил развел руками, мол, ничего не смог поделать, извини уж.

— У Элизабет? — Родерих прищурился, соотнося факты и приходя к единственному возможному выводу.

— Ну да, — беззаботно кивнул Гилберт, смутно начиная подозревать, что сболтнул лишнего.

— А что, позволь спросить, ты там делал? — мягко поинтересовался Эдельштайн, как бы намекая Гилу, что именно не стоило упоминать.

— То, что и должен делать настоящий мужчина на пороге у прекрасной женщины, — немного обреченно выдал Гил.

— Ты приставал к моей жене? — это было скорее утверждение, чем вопрос. — И… давно?

— С той самой минуты, как увидел, — с придыханием ответил Байльшмидт, старательно внушая другу, что ничего большего не было, и он просто наивный влюбленный.

— А она молчала, бедняжка… — пробормотал Родерих. — И ведь чувствовал, что что-то не так! Ох, Гилберт, — он мрачно покачал головой, серьезно глядя на Гила. — Видеть тебя не хочу.

Родерих вновь двинулся в сторону своего дома, но Гилберт за ним, как и ожидалось, не последовал. Они слишком давно знали друг друга, чтобы понимать, когда стоит проявить настойчивость, а когда лучше отступить, и Гил по глазам, темно-темно-синим от разочарования, видел, что сейчас не время. Он знал: спустя какое-то время Родерих остынет. Обдумает все как следует, поймет, что ничего, в общем-то, страшного не произошло, и простит — останется только формально извиниться и пообещать «больше ни-ни». Гилберт знал, но в душе было чертовски обидно. Обидно, что второй близкий человек за сегодня от него отвернулся, пусть справедливо (ну, почти, если не считать, что Лизхен первая полезла), но не желая понять хотя бы частично.

Гилберт снова грязно выругался на заковыристом немецком и резко прибавил шагу, теперь уже четко осознавая, что пить сегодня будет много и долго.

========== Действие шестое. Явление I. Что имеем — не храним ==========

Действие шестое

Явление I

Что имеем — не храним

— Может, сходим куда-нибудь? — вопрос почти риторический, даже звучит с изрядной долей иронии, хотя в глубине его все-таки слышится затаенная надежда.

— Нет, — ответ быстрый, сухой и окончательный — это ясно по интонации, по выражению лица, по отчетливо прозвучавшей точке.

Но есть такая штука — зверь, конечно, дикий, нынче уже не встречающийся в чистом виде, но изредка еще наблюдаемый в пределах досягаемости, — называется настойчивость. Упорство, твердость, воля, напор — имен много, а суть одна: способность не сдаваться, прикладывать любые усилия для достижения поставленной цели. Любые — это, конечно, слишком громко сказано, ведь способности человека, увы, ограничены, но уточнение «по возможности» этот недостаток легко скрашивает. Настойчивость может быть хороша: она производит впечатление на девушек, которые хотят, чтобы их уговаривали, на сильных духом, да и на слабых, которые восхищаются тем, чего им никогда не достичь, а не завидуют. Но в случае твердого и окончательного «нет» с точкой на конце она скорее губительна, ибо вызывает раздражение, досаду, даже злость. Она задерживает, мешает, от ее источника хочется отделаться поскорее, хочется избежать разговора — даже не разговора, а уговоров. И самый доступный и понятный способ — хамство. Грубость. Настойчивый человек, получая агрессию в ответ на свои увещевания, тоже рано или поздно заходится в приступе: «А зачем, собственно, я тут распинаюсь?», обижается и уходит куда-нибудь повышать самооценку. Иногда за счет унижения уговариваемого.

— Снова важные дела? — Тони, подперев голову руками, сидел на кровати Ловино и с любопытством наблюдал за нехитрыми манипуляциями того по сборам.

— Ага, — все с той же точкой на конце и подтекстом: «Может, свалишь уже?» ответил Варгас, надевая светло-серую в красную вертикальную полоску рубашку.

— Важнее, чем я? — тихо усмехнулся Тони, пряча за улыбкой тоску.

Ловино сделал вид, что не услышал последнего вопроса, и полез в шкаф, то ли недовольный тем, как сидит эта рубашка, то ли желая добавить деталей. Конечно, он не стал бы так тщательно собираться, не будь рядом Каррьедо, но пока тот сидел на кровати, и все его внимание было приковано к нему, у Ловино не было возможности действительно подготовиться к своим ультра-важным «делам». Выпроводить Тони он пока не решался, ведь закончиться все могло очередной ссорой, чего, в свете последних практически ежедневных конфликтов, ему не хотелось. Отношения у них и так стали слишком напряженными, черт знает, чем этот временный разрыв может обернуться.

— С жилетом было лучше, — вновь подал голос Антонио, когда Ловино, скинув указанный предмет одежды, решил попробовать кардиган.

Варгас вновь промолчал, старательно игнорируя попытки Тони привлечь к себе внимание и тихонько раздражаясь от того, что это у него не выходило. Он снял кофту и отправил ее в недра шкафа, туда, где она прожигала свою жизнь до сего дня. Одна рубашка определенно была слишком проста. Надеть вместо нее футболку — получить новую партию вопросов в духе: «Это что за дела такие, на которые в футболках выходят?», а, возможно, и догадок. Ловино, конечно, не знал, что о нем думает Антонио, но тот пока еще не пытался выйти на откровенный разговор, а это говорило хотя бы о том, что подтверждения любым своим подозрениям он не нашел. Под руку подвернулось что-то продолговатое и тонкое, из дорогой, по ощущениям, ткани. Ловино вытащил под свет лампы полоску черной ткани — галстук. Накинув на шею и присмотревшись, он остался доволен: аксессуар хорошо вписывался в образ, не делая его излишне строгим, как тот же жилет, но дополнял его до завершенного состояния. Приблизившись к зеркалу, он принялся завязывать узел… неудачно. Он как-то не задумывался раньше, какие тонкости есть в этом процессе, — просто позволял Феличиано себе помочь, занимая себя не запоминанием пошаговой инструкции, а мечтами об обеде или чем-то совершенно далеком от реальности, — и сейчас очень, действительно «очень», пожалел об этом. Потому как легкий скрип кровати, ознаменовавший, что с нее решили встать, тихие шаги, приближавшиеся с каждой секундой, и нависшая сзади тень, отразившаяся в зеркале грустно улыбающимся Тони, не могли означать для него ничего хорошего.

— Помочь? — почти невесомо коснувшись плеч Ловино, участливо спросил Каррьедо.

— Нет, — краснея, выпалил тот, понимая, что вопрос был риторический.

— Он сюда идеально подходит, — мягко улыбнулся Антонио. — Давай, я завяжу. Не бойся.

— И вовсе я не боюсь, — пробурчал, все же разворачиваясь к нему, Варгас.

— Конечно, — улыбаясь уже намного искреннее, кивнул Тони. — Смотри, это очень просто. Перекидываем галстук через шею, — он поправил полоску ткани, — широким концом оборачиваем узкий, — скрестил концы аксессуара, протягивая затем один под другим, — теперь оборачиваем им здесь, — он перекинул широкий конец через верхнюю часть петли, — переносим на другую сторону и делаем то же самое, только под галстуком. А теперь просто протягиваем широкий конец в получившуюся петлю и делаем узел туже¹, — с довольной улыбкой поправив завязанный галстук, Антонио отошел на полшага, любуясь результатом.

— Н-неплохо, — отчаянно краснея, кивнул Ловино, бросив быстрый взгляд на свое отражение.