— А твои вписываются, значит? — возмутился Брагинский: он тут пытается избежать новых вспышек безумия, чтобы этому неблагодарному жилось легче, а вместо этого получает сплошные нотации, что он все делает неверно! — Строишь глазки всему, что движется, бегаешь от меня при первой же возможности, ведешь себя так, будто одному мне все это надо…

— Ты ничего не попутал? — все-таки освободив ладонь, вспыхнул Гил. — По мне, так только мне тут что-то надо, ты же целыми днями сидишь, даже слова не скажешь. А чего мне стоило вытащить тебя сегодня погулять? Как будто на улице нас ждет смертельная опасность!

— Я о тебе забочусь, придурок! — не стерпел Ваня: он хотел как лучше, упирался изо всех сил, а это трактовали таким образом… — Кому из нас двоих вредно долго находиться на солнце?

— Именно, что мне! Чего же ты-то уперся как баран? — Гилберт встряхнул руками. — Ничего от тебя не дождешься: ни погулять не позовешь, ни завтрак не приготовишь, ни слова доброго не скажешь. Вот на кой черт тебе это все сдалось, если ты только и делаешь, что целыми днями в потолок плюешь?

— А действительно! — разозлился Ваня, щурясь на светящегося белым от солнца Гила. — Нафиг мне нужно себя изводить, если все, что я получаю взамен — черная неблагодарность?

— Я неблагодарен? — Гил аж очки приспустил. — Русский, ты совсем рехнулся? Да я из кожи вон лезу, лишь бы тебе хорошо было, лишь бы ты снова, как раньше, счастлив был, а ты смеешь заявлять?..

— То есть задницей перед девчонками ты ради моего счастья вертишь? — перебил Брагинский, со злой насмешкой глядя на него сверху вниз.

— А что еще делать, если иначе ты на меня и не смотришь? — воскликнул Гилберт, едва уловимо краснея. — Я все уже перепробовал!

— Значит, не все! — отрезал Ваня. — Может, наберешься терпения и засунешь свой эгоизм туда, где ему самое место? Я не обещал, что все будет легко и быстро!

— Ну да, ты же у нас любишь медленно и без смазки, — саркастично протянул Байльшмидт. — Просто мне казалось, что ты будешь предпринимать хоть какие-то попытки изменить все к лучшему. Впрочем, если игнорировать меня — это и есть твой план, поздравляю с провалом! Даже раньше было лучше.

— Если хочешь, чтобы все снова вернулось — так бы и сказал, мне бы не пришлось столько времени мучиться, пытаясь сдержать его, — помрачнел Брагинский.

— По твоему отношению что-то незаметно, что ты больно стараешься, — Гилберт добавил побольше яда, намекая на последние грубости Вани.

— Я не стараюсь? — переспросил Иван, возмущенно глядя на Гила, а тот лишь кивнул, сложив руки на груди.

Ваня замолчал, широко открытыми глазами глядя на ставшего в позу Гилберта. Тот молчал, прикрыв глаза и ожидая его дальнейших действий. А потом на Ваню снова навалилась усталость, что оставила его на время этой неожиданной вспышки гнева. Он утомленно покачал головой и, махнув рукой в сторону Байльшмидта, поплелся к выходу из парка, размышляя о сказанных сгоряча словах.

Часть его, конечно, просила остаться, извиниться и пообещать, что теперь все изменится, но смутно он понимал: ничего не изменится, даже если клятвенно пообещать. Та самая апатия упорно твердила, что все попытки восстановить их отношения тщетны, что зря они вообще стараются, зря встречаются, разговаривают, пытаются снова стать ближе. Зря, зря, зря… все зря, все напрасно, все впустую! Нужно просто оставить все старания, опустить руки, отдаться на волю случая, перестать, наконец, изводить себя недосыпом. Ничего не изменится в лучшую сторону. Ничего никогда не станет как раньше.

Гилберт еще немного постоял в позе посреди дороги, смутно понимая, что никто не собирается ему ничего говорить, никто не собирается снова подтверждать свои права на него дерзким прилюдным поцелуем, никто больше не стоит рядом и не смотрит недоверчиво. Резко утратив добрую половину своего блеска, он, опустив плечи, дошел до той самой скамьи, на которой они сидели до его глупой попытки растормошить Брагинского, и развалился на ней, устремляя взгляд в небо, загороженное плавно колеблющейся листвой высоких парковых деревьев, слабо пропускающей сквозь себя редкие солнечные лучи. Чертов Брагинский свалил, выставив его виноватым. Будто бы это он не обращал внимания на своего якобы любимого человека, вел себя так, словно ему в этом мире уже ничего не нужно и при каждой попытке поговорить клевал носом. Будто бы это он первым начал ссору. Будто бы это он задел за живое, переходя все допустимые и недопустимые границы. Грязно выругавшись на немецком — часть посетителей парка обернулась на него, — Гилберт поднялся с насиженного местечка с твердым намерением отправиться в ближайший бар и просидеть там до вечера, напившись так, что и думать о Ване возможности не будет. Хватит разводить страдания! Мужик он или как?

Натянув на лицо самый очаровательный оскал из всех, что были в его секретных запасах, Гилберт легкой походкой направился в сторону, противоположную той, куда пошел Брагинский. Черт знает этих русских, мог ведь и подкараулить на выходе, схватить, утащить в ближайшие кусты и показать несчастному Гилу, где его место. А там уж не построишь из себя несправедливо оскорбленного — еще и самому — великому — извиняться придется. Лучше сразу выйти с другой стороны, там, кстати, по пути как раз было подходящее заведение: Гилберт был пару раз, смог оценить качество. Учеников своих не встретишь, главное, а то рядом с колледжем в бар зайти невозможно без того, чтобы нарваться на парочку.

Назло Ване в своей голове он старательно улыбался каждой проходящей мимо мало-мальски симпатичной представительнице прекрасного пола и вообще вел себя преувеличенно счастливо, чтобы никто и не подумал, будто бы у него несколько минут назад был скандал с последовавшей за ним ссорой. Гилберт и не заметил, пока мимо не прошел, что впереди маячит знакомая темная головушка, что-то напряженно себе измышляющая. А когда заметил — сразу и не узнал. Одет Родерих был, конечно, в привычную рубашку, да вот только синий цвет, короткий рукав, открывающий вполне себе загорелые крепкие руки, и черные джинсы с его образом не вязались. Лишь твердо уверившись, что перед ним тот, за кого его приняли, Гил расплылся в широкой довольной улыбке, как будто все это время ждал появления именно этого человека.

— Бу, очкарик! — преградив Родериху путь, рассмеялся он, наблюдая, как тот, вздрогнув от неожиданности, шире открывает глаза, и как его взгляд постепенно снова становится осмысленным.

— Сколько раз я просил так меня не называть, — немного раздраженно пробормотал Родерих, и по его относительно хорошему — ну, он не набросился на Гила в попытке придушить и не завопил на всю улицу что-нибудь не очень цензурное — настроению Гилберт быстро смекнул, куда он направляется.

Подозрение подкрепил внушительный пакет из супермаркета в руках.

— К Лизхен? — проигнорировав замечание Родериха, поинтересовался Байльшмидт, продолжая следовать за ним.

— Вообще-то, мы с начала каникул живем вместе, — скептически заметил тот.

— Да? И как это я тебя не заметил… — двусмысленно пробормотал Гил, вспоминая свою последнюю ночь в компании очаровательной Элизабет: они, правда, уже давно не развлекались друг другом, зато вполне удачно прозябали в барах, по мере возможностей спаивая друг друга и едва добираясь до дома.

— Был слишком занят своим русским, — пожал плечами Эдельштайн, чуть улыбаясь, когда Гил от его слов немного помрачнел. — Комнату еще не разнесли? — он, конечно, подумал наивно, что решившие вновь наладить отношения Гилберт и Иван просто не вылезали из постели.

— С каких пор ты интересуешься моей личной жизнью? Что, Лизхен, наконец, дала? — оскалился Гил, пытаясь не подавать виду, что слова друга его как-то задели.

— Ох, прости, это больная тема? — понимающе улыбнулся Родерих.

— Оу, так значит, не дала, — в тон ему состроил грустную мордашку Байльшмидт.

— У меня, в отличие от некоторых, секс регулярный, — нахмурился Родерих, медленно выходя из себя.