А Ваня тихо ревновал. Тихо — потому что копил энергию, а не потому, что ее не было вовсе. Нет, вот еще чуть-чуть, еще пара глупых девиц с их взглядами на пикантно обтянутую джинсами задницу его — его! — Гила, и он просто не выдержит. Как же все это надоело! Лето, жара, свобода, счастье, мини-юбки, гормоны — все можно понять, все можно объяснить. Но зачем нарочно — а иначе и быть не могло, «случайно» Гилберт не заигрывал с кем попало — зачем нарочно его, бедного, уставшего, невыспавшегося, изможденного, истощенного, доведенного Ваню, провоцировать? Ведь знает же, тварь белобрысая, чем это может быть чревато! Знает, что Иван в любой момент может вернуться — и все равно вертится на солнышке, весь такой сверкающе-прекрасный белый принц без коня, раздает улыбки направо и налево, не забывая, впрочем, уделять внимание и Ване, изредка склоняясь к нему, сидящему с повешенной головой, и спрашивая какую-нибудь ерунду, ответ на которую его не интересует, а Ваня просто не успевает составить — заторможенность реакции, да и сам вопрос из памяти периодически выпадает.

Вот и сейчас снова: спросил, что с ним, отвернулся, окидывая территорию взглядом профессионального пикапера, зацепился за пару относительно привлекательных самок, поулыбался им, мысленно пуская слюни на выдающиеся части тела, благо, за солнцезащитными очками далеко не невинным девочкам не видно было, куда он пялился, и снова развернулся к Ване. Как говорится, не прошло и года.

— А? Что? — почувствовав на себе взгляд из-под очков, Брагинский все-таки отвлекся от не самых приятных рассуждений, большая часть из которых принадлежала даже не ему: не мог он думать о том, как побольнее наказать Гила, когда они вернутся домой, и какие изощренные приспособления, доступные не в каждом специфическом магазине, для этого могут пригодиться — ну, чтобы зайти по пути, приобрести.

— Не грусти, говорю, — оскалившись в улыбке, заявил Байльшмидт, плюхнувшись на скамейку рядом с Ваней. — Что с тобой вообще? — так как они сидели рядом, Ваня прекрасно видел сквозь зазор между очками и лицом, какой обеспокоенный вид был у Гила, хотя тот сейчас и храбрился, якобы не глядя на него и расслабленно развалившись на лавке.

Вот только скрещенные на груди руки и взгляд выдавали его с головой. Волновался, но не хотел подавать виду. Брагинский бы обязательно умилился, если бы только это не вызвало в груди новый слабо контролируемый приступ ярости — на себя, что заставил единственного близкого человека волноваться.

— Ничего, — вышло довольно резко, на выдохе, с примесью так и не утихшей злости.

Ваня хотел было извиниться, но прямо-таки физически почувствовал, как Гилберт от него отгородился, даже отодвинулся немного, видимо, серьезно этим задетый. Еще бы, кое-кого великого и так вниманием не баловали, а тут еще и отвечают агрессией на беспокойство.

— Если бы ничего, ты бы так не разговаривал, — пробубнил он себе под нос, скорее всего, просто размышляя, не замечая, что делает это вслух, а потом уже громче прибавил. — Ничего, так ничего!

Ваня зевнул, вновь вперившись уставшими покрасневшими глазами в асфальт, несомненно, более прекрасный, чем окружающая природа. Все вокруг напоминало о лете, о жизни, о солнце: и зелень деревьев, игриво перешептывающаяся в вышине и колеблющаяся при малейшей прихоти ветра, и тени, этой зеленью отбрасываемые, прекрасные в своем непостоянстве, создающие причудливый узор на земле, и люди, смеющиеся, счастливые, раздетые почти до неприличия, даром что в Японии нравы, вроде как, должны быть строже, чем на западе. Сам Гилберт, сияющий почище солнечного света, напоминал о том, что в мире еще есть счастье, энергия, жизнь, и вот сейчас как раз самое время всем этим наслаждаться. Ну, а Ване хотелось просто спать. Вся пестрота красок вокруг давила на глаза, мешала нормально воспринимать действительность, ведь все сливалось в палитру сочных красок, и единственным, что дарило покой, был асфальт. Серый, с непримечательным узором трещинок и незначительных вкраплений, кое-где даже расплавленный от жара солнца. На него можно было смотреть, не боясь, что все поплывет перед глазами.

Конечно, стоило бы сейчас обратить внимание на Гилберта. Ваня знал, что Байльшмидт вполне так мог обидеться, не разговаривать до вечера, а то и дольше, отказаться готовить ужин или уйти куда-нибудь развлекаться. Ну, Ваня-то его развлечениями обеспечить был физически неспособен, и это, кстати, немало раздражало Гила. А может и не раздражало, просто служило оправданием его поведению: этому бесконечному флирту, попойкам с дружками (и подружками, как подсказывал Иван, напоминая о том, что существует некая таинственная Элизабет), загулам допоздна и общей пассивности в отношениях. Потому, чтобы хотя бы не остаться без ужина, стоило сказать какую-нибудь общую фразу, например, о погоде — «Прекрасная погодка, не так ли? Солнышко так припекает, что ты и глазом моргнуть не успеешь, как заработаешь рак кожи!» — или спорте — «О, а ты слышал, что вчера сборная Германии опять проиграла итальянцам? Просто невероятно…», — но что-то как-то не тянуло. Ваня понимал, что может ляпнуть глупость, еще более неприятную для Гилберта, чем недавнее «ничего», просто оброненное слишком резко.

— Так и будем сидеть? — недовольно поинтересовался Байльшмидт, явно заскучав в молчании и покое.

— Можешь встать, — фыркнул Ваня, откинувшись на спинку скамейки с прикрытыми глазами.

— Ха! — обиженно воскликнул Гилберт, все-таки вставая. — В отличие от некоторых, великий я все могу!

— Н-да? — скептически приподнял бровь Брагинский.

— Пойду и склею себе цыпочку, а ты сиди тут, скучай, — сделав ручкой, Гил развернулся, действительно намереваясь отойти от него по направлению к парочке привлекательных девчонок.

Собственно, как он и ожидал, его попытались остановить. Вот только никаких окриков, клятв в вечной любви и обещаний больше ни в жизни не дать великому заскучать Гилберт так и не услышал. Зато почувствовал, как его резко дернули за руку, разворачивая, а потом нещадно вцепились в губы грубым собственническим поцелуем, который и поцелуем-то назвать можно было с натяжкой — так, череда неласковых укусов и мощный засос. С невесть откуда взявшейся силищей Ваня, по предположениям Гилберта, не спавший уже несколько дней, а потому смертельно уставший, прижимал его к себе так, что вырваться и избежать контакта не представлялось возможным, пока он сам того не пожелает. Пожелал. Когда убедился, что все представительницы противоположного и не очень пола в радиусе нескольких метров поняли, кому принадлежит Гилберт.

— Упал? — прошипел Байльшмидт, дернувшись возмущенно.

Гил резко оттолкнул Ваню от себя, тыльной стороной ладони утирая губы, и с недовольством заметил на ней рыжевато-красные полосы — кровь. И тут же облизнулся, слизывая вновь выступившие капли. Ваня удостоился красноречивого даже сквозь темные стекла очков взгляда, ответом на который стал до ужаса знакомый насмешливый аметистовый блеск. Он приблизился к замершему в недоверии Гилберту и улыбнулся по-доброму, почти даже нежно.

— Лучше тебе помолчать, — напряженно прошептал Ваня, с силой вцепившись в запястье Гила.

— А тебе лучше соображать, что творишь! — не сдерживаясь, фыркнул Байльшмидт, безуспешно пытаясь высвободить руку.

— Гилберт! — Ваня почти с мольбой в глазах посмотрел на того.

— Да что с тобой вообще происходит? — почти застонал Гил, видимо, закатив глаза и возведя руки к небу — ну, если бы только на носу у него не было солнцезащитных очков, а одна рука не была намертво зажата в тисках чужих пальцев.

— Это с тобой что! — Брагинский крепче стиснул ладонь, заставляя Гилберта посмотреть на себя. — Ты нарочно меня доводишь?

— Довожу? — Гилберт изумился так праведно и с таким искренним недоумением, что Ваня даже немного ослабил хватку. — Да я растормошить тебя пытаюсь! Сидишь, как не от мира сего, совсем забыл, что можно улыбаться и развлекаться по-настоящему, грустишь непонятно о чем, нос повесил, выглядишь, будто месяц не спал, да еще и вагоны по ночам разгружал. Я думал, мы пытаемся наладить отношения, но твои действия как-то не вписываются!