Острее птиц и зверей чуяли тревогу воины дозорных отрядов, высланных за Куликово поле. Васька Тупик, спешив своих, растянул их цепью у подножия лесистого холма близ деревни Ивановки, залёг в траву рядом с Шуркой, приник ухом к земле - ночью она говорила слуху разведчиков не меньше, чем днём говорила глазам. Где-то впереди лишь крепкая сторожа Семёна Мелика, но всего задонского поля ей не перегородить, а враг - коварен, ему степь - дом родной. С татарской стороны долетали крики птиц, лай лисиц, почуявших человека, да изредка - топот копыт вспугнутых волками косуль и оленей. Со стороны Куликова поля, чмокая, проносились бекасы, падали в кочки у речки Курцы. Дважды за ночь Тупик отправлял к воеводе передового полка связных, извещая, что застава не дремлет и не побита врагами. Утром Тупика сменит отряд Андрея Волосатого.
Давно не видел Васька пышнобородого друга Андрюху - с того дня, когда на Дону погнался за разведкой татар и взял сотника. Слышно, и Андрюха отличился у боярина Ржевского, тоже теперь - сотский, был в крепкой стороже Мелика. Стать бы в битве рядом с теми, с кем не раз ходил на русское пограничье, - нет вернее товарищей.
Хасана вспомнил с обидой: увидел его днём в колонне войска, во главе сотни, кинулся с распростёртыми объятьями, а тот лишь кивнул, посмотрел так, будто встретил случайного знакомого: "Здравствуй, боярин". - "Здравствуй, князь". И сказать вроде больше нечего. Так и разъехались, едва поклонясь. Конечно, владетельный князь, - да не уж то сословные титулы помеха воинскому товариществу? В одной яме сидели, одной смерти смотрели в глаза, против одного врага стоять в битве. Окажись Васька Тупик удельным князем, разве он посмотрит свысока на Ивана Копыто или кого другого из своих разведчиков?! Пусть у него тогда глаза бельмом зарастут!.. Когда в яме казни ждали, Хасан был свойским, и в глазах - веселье, будто на пир собирался, а вырвались - не улыбнулся ни разу. И теперь вот, сидит на своём гнедом, будто идол в пурпурной мантии, десяток всадников при нём, все угрюмые, немые, что истуканы. Пятеро русские, пятеро - татары. Прямо ордынский хан...
Травы пахли горечью. Полоса моросящих дождей прошла, местами проносились грозы, озаряя степь сполохами. Ночами лучились крупные звёзды, днём припекало, лишь по утрам ложился в междуречьях туман или падала роса. Птица на Дону и притоках гуртовалась местная, в меру пугливая.
Васька всматривался в темень, слушал землю - не застучат ли копыта коней, не зашуршит ли трава под руками ползущего врага, а сам думал, как завтра, отправив отряд отдыхать в походных телегах, объедет войско в поисках звонцовских ратников и выспросит у них о девушке, чей крестик носит на груди.
На другой речке, на маленькой Чуре, держал дозор поп-атаман Фома, посланный от князя на одно из самых опасных направлений. Лесные братья по двое расположились вдоль берега, Фома с Ослопом затаился в овражке над излучиной. Совы и козодои проносились над водой, плескались утки и лысухи, изредка переговариваясь в камышах, попискивали мыши в траве, где-то заверещал, заплакал и смолк заяц, схваченный хищником, стадо кабанов переплыло речку, захрюкало, зашелестело, зачавкало, пожирая корни куги и мешая слушать. Ослоп запустил в них камнем, стадо замерло, потом сорвалось с хрипом и треском, затихло в поле. Фома толкнул напарника. Из зарослей олень вышел, постоял у плёса, попил и словно растворился. Прилетали кряквы с полей, зависали над камышом, медленно опускались. Охотник Никейша вздыхал и замирал при появлении дичи, Фома сердился, но помалкивал, лишь внимательнее смотрел и слушал, мало надеясь на своего телохранителя.
Тревожили воспоминания и думы, Фома гнал их, и всё же образы прошлого прорывались к нему...
Фома встряхивает головой, гонит воспоминания, минуту следит, как по плёсу расходятся тёмные "усы" от плывущей лысухи или гагары, а потом из речного зеркала возникает иной лик, приближается, и подходит к нему живая Овдотья, молодая, румяная, держит за руки малюток, упрекает: "Почивать уж пора, Фомушка, у деток вон глазки слипаются. Небось, опять полуночничать с книгой собрался? И што в ей - такое интересное?"
...Фома даже на руки глянул, будто вправду держал пергамент, а не чекан. Вздохнул, глядя во тьму за речкой, и блески далёких зарниц оживили радужное полыхание праздничных сарафанов на лугу за деревенской церковью, оно сменилось пляской огня, пожирающего избы, резанул уши чужой визг, горбясь, проскакал серый всадник, волоча в пыли такое, на что смотреть жутко... Фома даже глаза прикрыл и прочёл молитву.
Зарницы вспыхивали будто ближе, часто срывались и сгорали в полёте звёзды, светлые полосы таяли в безлунном небе, багровая звезда стояла в зените, и её немигающий свет, казалось, уплотнял мрак ночи.
Было за полночь, когда Фома встрепенулся, весь ушёл в слух и зрение, - вроде бы где-то пропела струна гуслей. Такой стонущий звук рождает горло журавля. Осенью по ночам журавли редко подают голос, поэтому Фома и велел сигналить об опасности криком журавля. Долго ждал, пока не увидел: от полуденных стран ползёт по степи туча чернее ночи, заливает шевелящейся тьмой увалы, низины и взгорки, и в ней зарождается будто шуршание змей, топот ног, лязг и бряк железа; вот уже тысячи глаз зеленовато засветились на чёрных лицах... Хочет Фома прокричать журавлём, чтобы его услышал весь отряд, но в горле застрял кусок льда. Хочет толкнуть Никейшу Ослопа, броситься к лошадям, укрытым в овраге, но лёд оковал тело. К Чуре подползает черноликое воинство - вот-вот хлынет в реку, расплещет её тысячами ног, растопчет дозорных, затопит Куликово поле, сомнёт русские полки, переходящие Дон. Ничего не страшился прежде атаман Фома Хабычеев, ибо давно уже не дорожил собственной жизнью, но тут омертвил его ужас, только мысль ещё жила, и он хотел обратить её к молитве, да забыл слова. И когда уже совсем близко придвинулась ползучая тьма, когда Фоме надо бы умереть от своей вины перед государем и русской ратью, на востоке встало светлое облако, от него упал огненный столб, и из того столба вышли на берег Чури два светлых витязя с сияющими мечами в руках. Едва увидев, он узнал их. Взрослые мужские лица мало походили на те, что помнились ему, но это были лица сыновей. Он узнал их по родинкам - лишь теперь вспомнил те родинки, у одного на правой, у другого на левой щеке. По этой примете он узнал бы их даже стариками. Оба вскинули мечи, озарив степь, и голоса колебнули пространство:
-Прочь, нечестивые! Не добудете вы на Русской земле ни богатства, ни чести, ни славы, а добудете лишь могилы!
Ударили мечи-молнии по чёрному войску; легли его первые ряды, и вторые, и третьи; заметалось море ползучей темени, начало сжиматься, редеть. Последний раз сверкнули вдали огненные мечи и пропали...
- Ох, и полощет, - шептал Ослоп на ухо атаману. - Сурьёзная тучка. Кабы к нам не заворотила...
Фома приходил в себя; чёрный окоём рвали зарницы, оттуда уже доносились громы. Ничего не сказал своему приёмышу, ибо понял: ему лишь одному было видение, которое надо поведать государю. Фома молился о победе Дмитрия Ивановича, благодарил Спаса, но вместо иконописного лика чудились ему лица выросших сыновей. И Фома поверил: оба - живы и оба нынче пришли на Дон...
Лишь один разъезд степняков вспугнули той ночью княжеские заставы. О движении больших сил Мамая не было вестей до утра. Но с рассветом в степи, на полдень от Куликова поля, запели стрелы, зазвенели мечи. Крепкая сторожа под командованием Семёна Мелика начала битву, опрокинув и почти поголовно истребив тысячный отряд лёгкой ордынской конницы, рвавшийся туда, где строились русские полки.
III
Ясное утро 7 сентября застало русское войско на Куликовом поле в сомкнутых колоннах. Перекликались сторожевые полков, носились рассыльные, отбившиеся воины искали свои отряды; время от времени взрёвывали сигнальные трубы, и сотни пешцев, всадников и телег перемещались по полю, сминая травы и кустарник, до дна расплёскивая бочаги и ручьи.
