-Пошто же шкуродёром тебя прозвали?
-А я и деру шкуры. Приходится, коли из темнотищи выдираемся, а на плечах - гора страшная. Тут не сорвёшь пупа - не встанешь. Народ, ты думаешь, он сам по себе всурьёз робить станет, горб наживать? Жди! Его не драть - он себя не прокормит, не то што князя с войском. А коли один-другой надорвётся, подохнет - эка беда! Крепкие выдюжат, а дохлых ненадобно нам, они только задарма хлеб жрут. Станешь ты кормить лошадь, коли она не то што сохи - саней не тянет? Кто же поперёк мне стоит, из воли выходит, делу моему мешает - тех в рог бараний согну. Без этого всё прахом пойдёт... Да што! Тебе ли, разбойнику лесному, да ишшо доброму, понять Федьку Бастрыка? Ты ж ныне поперёк дороги мне стал, дело срывашь. Знал бы, какое дело-то!.. Пошли-ка свово человека в кладовую - пущай принесёт. Дарья, проводи.
-Я сама...
Все вздрогнули. В двери, опершись о косяк, стояла Серафима. Когда появилась, никто не заметил. Фома обжёг взглядом Кряжа, тот втянул голову в плечи и забормотал:
-Ведьма, ей-Бо, атаман, никого ж не было.
-Ступай, - бросил Фома и поклонился ключнице.
Кряж приволок мечи, боевые топоры, дощатые брони - защитные рубахи, сделанные из стальных пластин, железные шлемы. Фома осмотрел оружие, опробовал в руке меч, подал Ослопу.
-Не уж то сами куете?
-А ты думал! - Бастрык задрал бороду. - Ныне кольчужного мастера ищу, проволоку уж делаем.
Фома посматрвал то на оружие, то на груду серебра и меди, ворочал в голове мысль. Дарья смотрела на Федьку Бастрыка с новым испугом. Он сейчас не походил ни на властного злого тиуна, ни на того распалённого зверя, который душил её в темноте своими объятьями, ни на хлебосольного хозяина - новый, незнакомый ей человек.
-Ох, Федька, - Фома глянул ему в лицо, - не на Москву ль мечи и топоры готовишь? Князь-то ваш, говорят, того...
Бастрык усмехнулся:
-С Дмитрием наш Олег, конешно, не в сердечной дружбе, но заодно с Ордой супротив Москвы не станет. А коли Дмитрий Иванович на Орду пойдёт, ему эти мечи послужат.
-Темнишь ты, Федька, виляешь хвостом, аки старый лис. Да мы - не глупые выжлецы.
У Бастрыка задрожала борода и он сказал:
-Не веришь? Тогда вели своим выйти за дверь да притворить её - тебе одному скажу. Не бойсь, не трону, и куды мне деваться, - поди, под каждым углом твои душегубы?
-Не боюсь я тебя, Федька. Ну-ка, ребята и девки, вон за порог.
Едва остались вдвоём, Бастрык прошёл в угол, сдвинул кровать, отковырнул половицу, достал из-под неё шкатулку, протянул Фоме.
-Открой, там гумага сверху. Читать, поди, не разучился, ты ж, говорят, из попов.
Фома открыл шкатулку, вынул сложенный лист бумаги. Под ним оказалась горка золота и дорогих камней. Червонным жаром отливали восточные монеты, округло сияли рыжие серьги и перстни, окатно светились молочные и прозрачно-голубоватые жемчужины, горело несколько лалов, зеленью сверкал изумруд.
-Однако угадал я, Федя: не всё ты своё добро нам выложил. Может, ещё осталось?
-Не осталось. Да ведь и это - не моё, - сказал Бастрык. - Ты читай, Фома, гумагу-то, читай...
Фома развернул бумагу, посмотрел на свет. Прежде он читал пергаментные книги, даже папирусные видел, а бумагу впервые держал в руках, хоть и слышал о ней. Читал медленно, по два-три раза пробегая корявые, полуграмотные строчки, - видно, Федьке Бастрыку письменная наука давалась труднее купеческой и тиунской. Да и писал он тем же языком, каким говорил, обыденные слова странно, даже смешно смотрелись на бумаге. Однако Фома был серьёзен.
"Князю Великому Владимирскому и Московскому, государю всея Руси Дмитрию Ивановичу бьёт челом верный раб его Федька. А пишу я тебе, государь наш светлый, што враг твой и наш заклятый, царь ордынской Мамайка стоит со всеми курени и таборы у речки Воронежа, близ тово места, кое тебе допрежь указано было, только и перегнал кочевья. А пришло к ему, царю поганому, с той поры две орды малые, да тумень большой с гор аланских, и всего, значитца, ныне у Мамайки войска будет сто тыщ и двадцать. Те же, кои вещают тебе, государь, будто войска у него тьма тем, те людишки брешут, и ты, государь, не верь им, а вели пытать их, шпионов татарских, штоб правду те сказывали. Велел я двух странных людей, от Поля Дикого пришедших, кои народ смущали, в бичи взять да жечь калёным железом, и сказывали они - послал-де их темник Батар-бек да по два рубли серебряных дал им и сулил боярами сделать, как татары Москву возьмут. А ишо прибегали смерды мои от Чёрного озера, их пожгли татары, а татар тех твои кметы побили и сотника ихнево, татарского, к тебе языком повели. Ишо было третьего дни посольство воинское от князя Олега, и от Мамая к Олегу тож, а с чем посольство, тово мне сказано не было, только велено от князя сидеть и ждать, да привечать ратных людей, сколько бы князь ни прислал, да кормов для тово держать наготове поболее. Я смекаю, в Холщове думает Олег опору кормную иметь для своей рати, а более тово не смекаю. Слышно, государь наш великий, будто войско ты сбираешь. Тяжко мне, рабу твому, о том слыша, в Холщове под князем рязанским сидеть. Вели, государь, и приду я к тебе с людьми верными, а оружье мы припасли, и князю Олегу выкуп за себя я пошлю. Ведь сулил ты, Дмитрий Иванович, за службу верную на Москву меня взять, да посадить на поместье большое, да пять лет беспошлинно торговать в землях твоих. Мне уж и сниться стало, как я вольным-то купцом служить те стану, богатства твои государские множить, ремёсла налаживать. Ведь под сильной твоей рукой какая жизнь славная нам, людям торговым да хозяйственным, и обидно мне, коли встречу московских купцов, кои торг ведут на полушки да сухари квасом запивают. Им не дело вести, а скот пасти, да и то рази што баранов. Для дела твово ратново, для избавления Руси от поганых шлю те с человеком верным шкатулку сию. Наполнял я её по золотинке да по камешку все годы, кои тебе служил, притворяясь холопом рязанского князя. А список добра прилагаю. Смилуйся, государь, возьми Федьку к себе.
Припадает к ногам твоим царским раб твой и в здешней, и в загробной жизни Федька".
Долго молчал Фома - ворочал мысли. Мог ли подумать, что Федька Бастрык, злобный цепной пёс рязанского князя, мордоворот и шкуродёр, ненавидимый крестьянами, был человеком Дмитрия, по его воле сидел близ границ Золотой Орды соглядатаем, приманивал на холщовские огоньки людей хана, выуживал от них нужные сведения! Значит, и Федька положил свою жизнь на то дело, к которому звал народ отец Герасим, которому отчасти служил и атаман Фома. Да ещё и золото копил для Москвы. Сколько же у князя таких людей сидит на русских границах и в Орде? Ведь кто-то же приносит Бастрыку вести - те, что он шлёт в Москву. Фоме показалось, будто он последние годы ходил окольными тропинками, где-то в стороне от налаженной всерусской работы, которая готовила могилу ордынскому чудищу. Его услуги московскому князю казались Фоме малозначащими. Ненавидел Фома бояр да их тиунов за то, что шкуру с народа драли, но ведь не всё же для себя драли. На то добро, что он держал в руках, пожалуй, сотню воинов можно одеть в боевые доспехи, выучить и в поход снарядить. Вот и золотое кольцо с изумрудом - то, что слезами отлилось деревне, тоже здесь. Выжал Бастрык пот и кровь из мужиков, а из того пота и той крови десяток броненосных воинов встанет и выйдет в поле, защищая мужиков от полной погибели, их жён - от позора, детей - от рабства. Мало, выходит, смотреть на мир глазами холопа да смерда... Но как простить Бастрыку голодную бабу с умирающими ребятишками? Хлеб возами на торг отправляет, а ей горсти не даст... Может, прав Бастрык - коли слабые перемрут, от того силы на Руси не убудет, зато прибавится в государственной казне от сбережённого хлеба?.. Но душа Фомы бунтовала против этой мысли. Что значит, слабые? Все люди слабыми рождаются и в старости слабеют, никто из здоровых не заговорён от болезни. Не ради ли "слабых" существуют законы государства и церкви, суды и войско? А то ведь и деревня, где - два двора, слабее той, в которой пять дворов. Значит, собирайся, сильные, и дави, грабь слабейших, отнимай у них добро, и земли, и ловы, чтобы ещё сильнее стать? Этак далеко зайти можно... Хмуро сказал:
