-Не пойму, Федька, коли ты на такой важной службе у князя, зачем открылся?
-Не всем открылся, тебе лишь. Кто ж не ведает, што Фома Хабычеев в московских землях только не разбойничает? Твоя служба князю Дмитрию далеко слышна... Да и недолго мне тут сидеть осталось, не нынче-завтра уйду со своими.
-Моя служба тебе, Федька, - неведома. Да она - и не по твоему уму. Но ты гляди: коли от князя слова нет - сидеть тебе здесь надобно.
-Того и боюсь, што оставит. Ныне-то вроде право есть уйти: слышно, рать скликает Дмитрий. Как-нибудь вывернусь, он помнит старые заслуги.
-Гляди... Однако заговорились мы, вот-вот петухи запоют, да и проснётся кто из твоей стражи, - Фома усмехнулся. - Оружие мы у тебя заберём. Пойдём к Дмитрию, с оружием-то охотнее примет. Эту шкатулку ему вручу с твоей грамоткой. Там про верного человека сказано, вернее и не сыщешь.
-Твоя воля, - буркнул Бастрык.
-Аль не веришь?
-Тебе-то верю.
-Ин и добро. Другие о ней и не прознают.
Фома завернул шкатулку в тряпицу, перевязал шнуром, спрятал в суме среди дорожной рухляди, глянул в лицо Бастрыка.
-И вот о чём Христом прошу тебя, Федька: не дай помереть от голода вдовице с её сиротами - той, што в крайней избе живёт, у поскотины.
-Не из-за неё ль ты явился, благодетель?
-Из-за неё тож.
-Не помрёт, не бойсь. Седмицу назад отрубей давал, с новины дам. Кабы не зловредничала, ситные ела бы.
-Смотри, Федька, - произнёс Фома. - Пощадил тебя ныне, знаешь почему. Чую - есть за тобой правда, её уважаю. Но и мою правду ты уважай. Чья выше - Господь рассудит, я же от своей не отступлю до смерти. Для меня всяк человек - живая душа. Коли не будешь давать той бабе хлеба и молока, штоб самой хватало и детишкам, - под землёй сыщу. Ни ордынский хан, ни государь московский или рязанский со всем войском тебя не спасут. Мой глаз отныне на тебе до окончания века - заслужил ты от народа сей "почёт". А слово Фомы тебе - ведомо.
-Ладно, - в лице Бастрыка мелькнула растерянность. - Будет работать - всего получит.
-Так ты дай ей работу. Ни одна русская баба от работы не откажется. Ведь и рабочую скотину кормить надобно, Федька, чтобы толк от неё был, - тебе ли того не знать? Хозяин тож! Поди, баба под юбку не пустила, дак ты её со света белого сжить вздумал. А к Дмитрию просишься. Он за этакие штуки своим тиунам головы скручивает, даже бояр не щадит. В церковь ходи почаще, душу разбойную просвети - иначе тяжко и страшно помирать будешь, попомни моё слово.
Бастрык промолчал. Фома открыл дверь, позвал людей. Ключница обнимала девушку и таким взглядом окатила Бастрыка, что тот съёжился. Серафима, оказывается, вышла поспать от духоты в сени, потому разбойники её и не заметили, и возни в светёлке она не слышала. Разбудил её вскрик Дарьи...
-Што, батюшка, - спросил Ослоп, играя ножом на поясе и поглядывая на Дарью, - здеся его прирежем аль во лесок отведём?
Серафима замерла, Дарья ойкнула, Фома усмехнулся:
-Жалеешь его, красавица? А зря. Он твоей чести и красы не пожалеет, дак ты ножичек-то не выбрасывай. - Оборотился к корявому разбойнику. - Возьми меч по руке и броню, потом других с улицы пришли за оружием. Ты, Ослоп, тож вооружайся.
-Мне без брони вольготнее, батюшка, - улыбнулся парень. - Да и кистенём сподручнее, нежель мечом да топором.
-Слушай, что говорю, - нахмурился Фома. - Не купцов потрошить пойдём - на битву против нехристей станем. Там кистенём не больно намахаешь.
Усилие мысли отразилось на лицах разбойников, они начали вооружаться. Потом входили по двое другие, и каждый выбрал оружие по руке, броню по плечам.
Наконец в тиунской опочивальне остались Бастрык, Фома, Ослоп и обе женщины.
-Вот што, красавицы, - сказал Фома. - Нынешнюю ночку спали вы и даже снов не видели. Так ли?
Женщины молчали.
-Так ли? - спросил Фома суше.
-Так, батюшка, - закивали женщины.
-То-то. Язычки замкните покрепче. Оброните словечко - оно што ниточка. Княжий исправник потянет, да и с язычком все жилушки вытянет.
Серафима перекрестилась. Фома подошёл к денежной груде на столе, взял серебряный рубль, попробовал на зуб, повертел, кинул в суму.
-На прокорм мово войска. Не зря же оно нынче старалось. Прощайте, красавицы, и ты, Федя, прощевай, да уговор помни.
Ватажники исчезли - половица не скрипнула, щеколда не брякнула, и когда Бастрык вышел во двор, все запоры были на месте. "Оборотень, - думал Бастрык, крестясь, чего с ним давно не бывало. - Не зря про него сказки ходят, а стражники ловить его боятся, только вид делают". Хотелось поднять холопов да отхлестать плетью, но что-то удержало. И злоба осела в душе. Вспомнил о серебре, вернулся в дом, сгрёб деньги в кошель, поглядывая на женщин. Серафима выпустила девушку, приблизилась к Бастрыку и сказала:
-Ещё тронешь Дарью - зарублю, - и залилась слезами.
-Не вой! Никому твоя Дарья голозадая не нужна. Пусть на ней чёрт женится. Ступайте спать, да што атаман сказал, уразумейте. Он теперь - на службе у меня. Ступайте, неча глазеть...
Ключница повела Дарью с собой в сени. Девушка готова была убежать из страшного дома, но ночь, в которой скрылись разбойники, казалась ещё страшнее... Она ушла на заре, тайком. А через час Бастрык, так и не прикорнувший, заглянул в распахнутую светёлку и увидел, что Дарьин узелок с едой исчез. Прокрался в сени. Там спала лишь ключница, место рядом пустовало. "Ушла", - понял Бастрык, и его злоба вздыбилась в душе. Фома унизил - заставил дрожать за собственную шкуру его, Федьку Бастрыка, перед которым даже бояре иные трепещут. И придётся кормить нищенку с её щенками - с этим оборотнем не пошутишь. И Дарья унизила - оттолкнула его... Нравилась Дарья Бастрыку, ох как нравилась, но тем большей злобой наливалась теперь душа - фонтан клокотал, искал выхода. Не мог даже помыслить, что другому достанется Дарья, голодранцу из московского посада. Ну, нет, Федька - не таков, чтобы своё уступать чужому. Раз она не досталась Федьке - так пусть уж никому...
Схватил разорванную рубашку Дарьи, брошенную в светёлке, скомкал, сунул под кафтан и вышел на подворье. Все ещё спали. От будки вблизи ворот поднялся с соломенной подстилки бурый волкодав, зевнул, раскрыв пасть. Даже вепри сваливаются в агонии, когда эти клыки смыкаются на их загривках.
-Тоже проспал оборотня? - спросил Бастрык. - Небось, сунули тебе чего-нибудь вечером, вот и проспал. Жрёшь што ни попадя - то-то и всполошился, хозяина прокараулил. Отслужи теперь.
Пёс смотрел в лицо Бастрыка мутно-красными глазами, но хвостом не вилял - сказывалась волчья порода. Бастрык, оглянувшись, дал ему понюхать рубашку Дарьи, отстегнул ошейник, позвал за собой. Засов калитки отодвинут - недавно прошла Дарья. За тыном Бастрык ещё раз сунул рубашку в нос волкодава, приказал:
-Ищи!
Пёс прихватил след, сверкнул на хозяина глазом.
-Взять! - приказал Бастрык и, когда волкодав с места пошёл рысью, повторил. - Взять!.. Души!..
Уходя, Дарья торопилась незамеченной скрыться в лесу. Ей казалось теперь лучше умереть, чем вернуться в страшный дом, она уже и на Серафиму не рассчитывала - тиунские стены её пугали. Ещё день и ночь в этом доме?.. Ни за что!
Она слышала - за Холщовом пронскую дорогу пересекает тульская, и выбрала последнюю. Захочет Бастрык догнать - он, конечно, кинется пронской дорогой. Однако и на тульскую лучше выйти вдали от села, через перелески. С узелком сухарей в руке Дарья бежала через лесок, миновала поляны, углубилась в дубовую рощу, надеясь за ней сыскать дорогу. За рощей дороги не было. Девушка минула овраг, заросший лещиной и шиповником, и перед ней открылась пустошь. Идти открытым местом она ещё побаивалась, но делать нечего - пошла. Позади, из-за рощи, вставало солнце, просыпались птицы, шуршали в траве мыши, за ними охотился лунь, скользя и зависая над травой, канюк ходил кругами в небе, сторожа вспархивающих из-под ног девушки перепелов и высматривая сусликов, - всё знакомо и привычно для Дарьи, выросшей в лесостепи. Впереди вставали дубравы, за ними она разыщет дорогу - любую, только бы подальше увела от тиуна, от его дома, где ни запоры, ни стены не охраняют от незваных гостей... Как хорошо, что нет росы - в высокой траве теперь промокла бы насквозь.
