-Какому смирению учишь, отче, перед кем?
-Погоди, Олекса, - прервал Остей. - Вы, княжичи, зачем пришли к нам? Уговаривать нас отворить хану ворота?
Кирдяпа отёр вспотевшее лицо рукавом и сказал:
-Не время вам теперича безумствовать. Тебе, княже, надо идти к хану с покорством. Он возьмёт откуп, да и - прочь. Зачем ему изводить ваш корень, ежли выходы станете платить? Да нелюби не выказали бы к наместнику, коего он даст вам.
Остей спросил:
-Зачем наместник Москве при живом государе?
-Нету вашего государя, - буркнул Кирдяпа, опуская глаза. - Побиты и Митрей Иваныч, и Володимир Ондреич, а иде ихние княжата, не ведаю. Хан, небось, в Сарай отослал, коли живы.
Стало слышно, как ноет и бьётся в зелёное пузырчатое стекло муха.
-Сами видали побитых князей? - спросил Остей.
-Он видал. - Кирдяпа отступил и вытолкнул вперёд таившегося за его спиной попа. - Сказывай, отче.
Поп всхлипнул, слёзы хлынули из его глаз, омочив редкие усы и бородёнку. Симеон спросил:
-Кто - таков, сыне? Какой епископии, какого прихода?
-С Литвы - я, отче. Полоцкой епископии, приход держал в сельце Рядовичи, не слыхали? - Поп утёр глаза. - К Сергию шёл в обитель, да не застал. Сказали, будто он отъехал к великому князю в Переславль. - Тёмные глаза попа, обежав думцев, скрылись и он снова всхлипнул. - Туда я и направился с молитвой, да татары в пути полонили меня. Оно, грех сетовать - не оскорбили сана мово, в товарах везли. Как-то ихний начальник спрашивает: можешь ли целить раны? Говорю: доводилось. Он и зовёт меня: пошли со мной, может, спасёшь кого из ваших православных. Пришли - Господи, спаси и помилуй нас! - У попа вырвался стон, и снова хлынули слёзы. - Над речкой - широкое поле и всё устлано кровавыми телами. Своих Орда, видать, собрала, одни наши - безбронные, догола раздетые и разутые... - Дума ждала, пока рассказчик справится со слезами. - Мужики там какие-то ходят, знать, татары согнали - хоронить. Мне бы молитвы читать по усопшим, я же в гневе кары на душегубов призываю... Мурза ихний посмеивается да говорит мне: поди поп, глянь последний раз на московских князей, нынче их зароют в одной яме со всеми. Иду - ноги едва несут, - и вижу: лежат двое рядышком в одних рубахах нательных, у обоих чёрные стрелы в грудях торчат... Снял я крест...
-Стой, поп! - крикнул Олекса. - Опиши нам обличье тех убитых. Живо!
Глаза рассказчика метнулись на боярина и словно отпрыгнули.
-Да как же, господин мой, мёртвых-то описывать? Коли душа покинула тело, смутны - его черты. Скажу лишь: один велик телом и власом будто тёмен, другой малость пониже его был, телом посуше и борода светлая, широкая - всю грудь покрыла.
-Не верю я тебе, поп!
-А чему ты веришь, сотский? - спросил Морозов. - Ты ж ничего, кроме свово упрямства, не признаёшь. Тут беда на весь православный мир, думать надо, как избыть её, он же одно заладил: не верю да не верю!
-Зато ты, боярин, поверил с радостью.
-Што-о? - Морозов привстал.
Глазки Кирдяпы метались от одного спорщика к другому, поп глаза прятал, отирая слёзы, Семён смотрел в пол.
-К порядку, бояре! - потушил ссору Остей. И тогда Семён, не поднимая глаз, сказал:
-Ханский шурин Шихомат хвастал мне золотым поясом, добытым в сече. Тот пояс наша сестра Евдокия дарила Дмитрию в день свадьбы. Ежели кто видал - в том поясе он был на съезде князей, когда докончальные грамоты писали.
Все вспомнили, что явились к ним на думу братья великой княгини Евдокии, жены Донского, что запутывать им думу вроде бы ни к чему, а уж рассказывать небылицы о смерти Дмитрия - кощунство. Пусть и с чужих слов они его хоронят, но пояс! С такими поясами, как и с оружием, князья расстаются в двух случаях: либо дарят, либо теряют с головой.
-Не ты ли прислал нам стрелу с письмом? - спросил Остей.
-Я, батюшка. - Поп начал кланяться. - Татары мне дозволяют уязвлённым помогать, я грамотку-то заране изготовил да и устерёг случай.
-Дайте ему лук, - приказал Остей. Когда попу подали саадак, потребовал. - Стреляй в стену.
Тот напряг тетиву, с резким стуком стрела глубоко впилась в бревно. Морозов крякнул. Адам всматривался в попа: вроде бы видел этого человека прежде, но где и когда? Впрочем, тысячи лиц ежедневно проходят перед глазами, и каждое начинает казаться знакомым. Если бы мирная жизнь не отодвинулась так далеко, возможно, Адам припомнил бы прошлую весну, буйный ток воды через прорванную плотину, купание в ледяных струях, хвостуши, набитые живым трепещущим серебром, запах костра и вкус щербы с дымком, подслеповатого странника, принёсшего из Новгорода недобрую весть, и его хмуроватого круглолицего спутника с бегающими глазками...
-Можете ли вы, княжичи, и ты, отче, сейчас, здесь и при всём московском народе целовать крест на том, что сказанное вами - истина?
Все трое, достав кресты, произнесли клятву.
Едва удалились гости, поднялся архимандрит Симеон и, сутулясь и оглядывая думу, заговорил:
-Пришло время, дети мои, и духовным пастырям подать голос в совете. Хоть и запретил нам отче Киприан вступаться в мирские дела, ныне речь - о спасении христианства, и мне, старшему в иночестве, долг велит разомкнуть уста. Как ни горька весть о гибели воинства и государя, не ропщите, братья, но откройте души в молитве до потаённой глубины, изриньте из себя всякую скверну, всякое корыстное желание. Одной рукой карает Господь, другой милует и спасает покаянные души. Нет, братие, не зову я вас покорно склониться перед врагами христианства, а зову лишь к принятию всякой воли Неба и очищению ваших помыслов. Снова полезет враг на стены - и мы пойдём защищать их с вами, поднимем всех монастырских братьев, все иконы, какие есть в обителях, ликами обратим на врага. Но ежели хан зовёт на мирные переговоры, отвергать его не по-Божески, ибо то есть гордыня, вызов на кровопролитие. Отряди ты, государь, к нему посла не гордого, разумного, чтобы смягчил его дарами и вежливой речью. За откуп не стойте. Ризницы в храмах и монастырях тоже не пусты. А хочется хану по Кремлю проехать - пущай утешится. Посмотрит на храмы Божьи, может, лютости в нём убудет. Кто и поклонится царю Орды - в смирении нет греха. Те же, кому противно присутствие хана, пущай в монастыри удалятся али в домах сидят, щтоб не навлечь беды.
-Да пушки и пороки на тот же случай снять бы со стен, да оружие у ратников поотнимать и запереть под замки, подхватил Олекса. Симеон посмотрел на него.
-Тебя бы, сыне, я и, правда, разоружил на то время. Ты - великий воин, но твоя непримиримость - страшна. Нет в ней ни капли христианской доброты, лишь одна языческая жестокость.
-Доброты? - Олекса задохнулся от гнева. - Русская земля залита кровью и покрыта пеплом, наших братьев с верёвками на шее гонят в неволю, над нашими сёстрами измываются насильники, детишек засовывают в мешки, а вы - о доброте? Вы с колокольным звоном хотите встречать в Кремле кровавого хана, хотите заставить народ лобызать копыта ордынских коней? Воры и предатели!
-Как смеешь, щенок? - вскочил с места Морозов.
-Олекса Дмитрич! - Лицо Остея дрожало. - Ты оскорбил святых отцов и честных рыцарей. Повинись, или тебе - не место в совете.
-Я ухожу. Но когда вы заплачете кровавыми слезами, вспомните этот час!
Олекса поднялся и зашагал к двери, позванивая бронёй.
-Зайди ко мне после думы! - крикнул вслед Остей.
Поднялись Клещ и Каримка и двинулись за Олексой.
-Как бы оне, государь, народ не возмутили? - сказал Морозов, проводив выборных взглядом.
-Народ мы сей же час соберём на площади. Я думаю, и святые отцы, и выборные скажут людям волю нашей думы, объяснят, чего мы хотим.
-Кого послом отрядишь, государь?
-Хан зовёт меня.
-Не можно тебе, княже, - сказал Симеон. - Случись што, как опять без воеводы?
-Хан зовёт меня, - повторил Остей. - Донской мне поручил город, и я либо спасу его, либо погибну.
-Благослови тебя Бог, родимец наш, - прошамкал Акинф Крылов.
