-Похоже, так, Олекса Дмитрич, - отозвался архимандрит Яков, сидящий между хмурым Симеоном и словно отрешённым от земных страстей, седым игуменом Акинфием Крыловым.
-Не так, святой отец! Не так, бояре и выборные! Хан хвастает, што разорил наши волости. Беда тяжкая, да не смертельная. Врагу недёшево станет его набег. Князья собирают полки, наши силы теперь множатся, хана тают. Я верю - мы сокрушим Тохтамыша, как сокрушили Мамая. Надо верить, без веры мы - прах!
Олекса сел. Бояре не смотрели на князя, потупились и выборные. Сопел Морозов, покашливал в руку седой игумен. Остей завидовал Олексе: его убеждённости в своей правоте, его вере в победу над врагом, в мужество своих соплеменников перед бедой, его готовности перестоять лишения долгой осады, наконец, его силе, обнаруживающей себя в каждом движении и каждом звуке его голоса. Волей судьбы поставленный во главе московской обороны, Остей чувствовал себя в Кремле не то чтобы лишним, но и не очень уж и необходимым. Если есть от него польза, она - в том, что своим воеводством он как бы примиряет боярскую сторону с посадской. Остей снова боялся сделать неверный шаг. Что сейчас полезнее для спасения города - осторожность Морозова или непримиримость Олексы? Кого поддержать?
-Что думают выборные? Скажи ты, Адам-суконник.
Сотский поднялся с лавки, огладил серебряный пояс с прицепленным мечом и кинжалом. Кольчугу и шлем он оставил в башне, собираясь на думу. Из всех пришедших лишь трое были в броне: Олекса, Клещ и Каримка.
-Московские люди хану не верят. Я спрашивал ратников на стенах после объявления грамотки: на откуп согласны, а ворота отворять опасаются - как бы татары не учинили коварства? Иные советуют даже и Фроловские заложить, штоб соблазна не было: послов-де и по лестницам отправить можно. А с верёвкой Олекса Дмитрич погорячился. Што ни говори - за Тохтамышем великая сила, и распалять его лютость нам ни к чему.
-Ты - уверен, Адам, што мы богатым откупом не распалим его алчность? Уверен, што Орда уйдёт восвояси, а не устроит нам засаду под городом?
Адам развёл руками и сел. Поднялся Клещ и отрубил:
-Правда - за Олексой Дмитричем.
-И я так думаю, государь, - подал голос Устин-гончар. - Распоясать людей легко, да беды бы не нажить. Теперь народ - настороже, крепко за оружие держится, облегчения скорого не ждёт. Не дай Бог, коли хан возьмёт откуп, отойдёт для виду и снова всей силой на нас бросится: не устоим, пожалуй.
Другие выборные высказывались не столь решительно: за оружие держаться, но от переговоров с ханом не отказываться и посольство с дарами к нему завтра снарядить. Олекса скорбел о Даниле Рублёве. Бронник стал бы на его сторону, он умел убеждать посадских словом, его влияние не уступало влиянию Адама. Себя Олекса не считал витией, он всегда рубил сплеча, а речи прямые и жёсткие - не самые убедительные. Вдруг вскочил Каримка:
-Бачка-осудар! Не давай собакам жрать! Я его дом не жёг, ясак не брал, он мой дом жгёт, ясак берёт. Гони вора!
Остей улыбнулся, вспомнив, как этот кожевник утром швырял со стены ордынцев. И так, трое посадских старшин склонились к Олексе, но большинство на стороне Адама, - считают, что от переговоров нельзя отказываться. Адама Остей понимал: за ним - богатые суконники, которым каждый осадный день приносит ощутимый убыток. Дешевле откупиться да скорее отстроить сожжённые ткацкие дома, мытни, валяльни, восстановить прерванные торговые связи - осенью начинаются самые прибыльные сделки.
Бояре и боярские дети склоняются, конечно, на сторону Морозова, а вот что думают святые отцы? Князь хотел обратиться к Симеону, но вошёл одетый в железо дружинник из стражи:
-Государь! К тебе - люди из ордынского стана.
-Послы? - удивился Остей. Дума замерла.
-Нет, русские. Двое говорят: они - князья. С ними - поп. Их впустили в город по лестнице.
Лицо князя побледнело. У многих спёрло дыхание, лоб Морозова покрыла испарина. Одна и та же мысль явилась каждому: хан прислал пленных князей, захваченных в злосчастной битве.
-Они к тебе просятся, государь.
-Впусти, - сказал князь.
Вошли двое в опушённых соболем круглых шапках, в помятых епанчах, подпоясанных кушаками, сапоги в чёрной пыли. Третий - в поношенной рясе и скуфейке, ещё не старый, круглолицый, с редкой бородёнкой и бегающими глазами.
-Кирдяпа? Семён? Вы откуда свалились? - Морозов вскочил.
-Истинно, Иван Семёныч, свалились. - Кирдяпа взглядом обежал думу. - Со стены мы только што свалились - вы ж ворота свои крепко берёжете.
Лица ожили, Остей нахмурился:
-Кто - вы и зачем явились?
-Так то ж сыны великого князя суздальского, - сказал Морозов. Остей ожёг его взглядом.
-Правда - сиё, княже, - выпячивая грудь, заговорил Кирдяпа. - Посланы мы отцом к великому хану Тохтамышу, вот уж кой день - при ставке ево. Ваши ратники на стене спознали нас да и впустили на крестном целовании, ибо дело - неотложное.
-Вы - от хана или сами собой? - Остей сохранял суровость.
-Не посылал нас великой хан. Сказал лишь: можете-де в Кремле побывать, ежели пустят. Я-де в разумие воеводы ихнево верю, кровь больше не стоит лить. Расскажите, мол, тамо, чево повидали.
-И чего вы повидали?
-Ты, княже, не понужай меня, - осердился Кирдяпа, уставив на Остея глаза-оловяшки. - Я - князь, сын великого государя и наследник ево. А видали мы силу несметную.
-О том и спешили донести нам?
-Не токмо. Землёй рязанской шла Орда - никого не тронула, города обегала, не стоптала колоска. И нас по чести жаловал хан. На Оке он стоял, при нём князь Олег гостевал. За одним столом оне пировали, нас посадили рядом. - Семён гукнул и засопел, но Кирдяпа не обратил на брата внимания. - Хан сказывал нам: он-де пришёл наказать князя Митрея за неправды многие и обиды царскому величеству. Хто, мол, не противится ему, хочет по старине жить, тому он, великой хан, послужит защитой. При нас Олегу ярлык выдал. И Михайле Тверскому тож послал. Сказал: и нам выпишет.
-Выписал? - спросил Олекса.
-А как жа! - Кирдяпа не понял насмешки. - Уж показывал. Все наши права старинные в той грамотке помянуты. И выходы он требует не по давней старине, а как платили при Джанибеке. Мне, говорит, людишек ваших не надобно, нашей-де царской казне токо разор: меньше людишек ясачных - меньше и приход. Мне, говорит, довольно мягкой рухляди, хлеба, воску и серебра.
-А золото годится?
-Господа думцы! - Остей свёл брови.
-Про золото не сказывал, - растерялся Кирдяпа, но тут же обнадёжил. - Небось, не откажется и от жемчугов.
-Вам-то он чего посулил от прибытков? - спросил Олекса. - Тридцать сребреников? Али побольше?
Кирдяпа набычился и засопел:
-Ты, боярин, пошто злобствуешь? Нам нынешний царь зла не творил, и мы старинного обычая не рушили. Митрей порушил ево и тем беду на вас навёл.
-А ты забыл, княжонок, как ваши нижегородцы в чумной год перебили полторы тысячи нукеров хана вместе с послом? Какому обычаю следовали они, восставая на насильников? Ты забыл, как Нижний и все ваши волости пеплом по ветру развеивали? Как брата твово Ивана лютой смерти предали на Пьяне, и сколько ваших ратников там было порезано? Забыл, что вашими жёнками и детишками торгуют ныне на всех невольничьих рынках за морем? Коротка же ваша память, княжата. Вы, небось, и то забыли, што за пьянский позор московский воевода Фёдор Андреевич Свибл с врагом посчитался?
-Да Бегича с Мамаем на нас же тогда навёл! - крикнул Семён.
-Бегичу с Мамаем мы свернули поганые шеи. И Тохтамышу давно свернули бы, не отойди вы от русского дела. Вот слушаю вас и дивлюсь: будто вы - не княжичи, а побирушки. Знаете ли вы старинный-то наш обычай - мечом гнать ворога с родной земли, пока не прошиб его кровавый пот! Да коли теперь Москва не устоит, хан передавит вас. Он вам покажет права, олухи Царя Небесного!
-Не богохульствуй, Олекса Дмитрич, - сказал седой игумен. - И гневливое слово придержи. В несчастье Господь милует смиренных и терпеливых.
