Встав над тюфяком, Вавила обеими руками приподнял горячий ствол, в упор направляя жерло на скученных врагов.

-Пали, Пронька!

Теснимые справа копьями кузнечан, враги полезли на левую сторону, расправляясь с малоопытными ополченцами. Уже русская сулица, оказавшаяся в руках вислоусого, с налитыми кровью бычьими глазами ордынца, заносилась, угрожая пушкарям, и Вавила, едва удерживая ствол, не думая о том, что может погибнуть от собственного выстрела, самыми страшными словами клял Проньку, требуя подпалить затравку. То ли пушкарь расслышал, то ли увидел, что выбирать уже не приходится, ибо смерть подступила к ним, - перед зажмуренными глазами Вавилы разлилось красное, гром и безмолвие слились, серный дым ворвался в ноздри, ствол выпал из рук, и он открыл глаза, не зная, какой мир увидит: здешний или преисподнюю - ведь уходя из жизни с проклятьями на устах, какими осыпал он Проньку, можно было угодить в царство дьявола. В белом дыму шаталась, кренилась набок стена, он опустился на камень, чтобы не свалиться. Из дыма выплыл зубец, в проёме было пусто, красные лохмотья свисали с розового камня. Потом нахлынули ошалелые, потные лица, сверкание топоров и копий, Пронька сидел перед ним на корточках и, ощупывая, заглядывал в глаза, его губы немо шевелились. Вавила догадался, стянул рукавицы, снял шлем и стал ощупывать уши. Их них текло липкое, глянул на руки - пальцы в крови. Пронька дал ему клочок корпии, Вавила заткнул уши, встал и отыскал взглядом Клеща. Прикрытый щитами двух ополченцев, тот лил вниз из бочонка пылающую смолу. Поддерживаемый Пронькой и молодым пушкарём, Вавила шёл по стене, глядя на людей у бойниц, на белокаменные башни и золочёные купола храмов, на пролетающие над стеной каменные ядра, на суетящиеся внизу толпы, и с трудом узнавал онемевший мир. Казалось, люди в этом мире превратились в скоморохов, разыгрывающих перед ним представление, замкнув рты и залепив уши воском единственному зрителю. Этот балаган казался нестрашным - в нём махали деревянными мечами и тупыми копьями, жгли огни для потехи и вместо крови лили краску, малюя раны на телах. Но представление разыгрывалось настолько серьёзно, что теряло смысл, оно могло показаться жалким, если бы не было кощунственным: в нём по-прежнему пахло кровью, смрадом разложения и пожарища.

Воины Кутлабуги постарались оправдаться в глазах хана за неудачи прошлого приступа. Удлинив и связав лестницы, чтобы защитникам крепости труднее было сталкивать их, они лезли наверх, не считаясь с потерями. Много окровавленных и обожжённых тел скатилось в тот день по крутому берегу в струи Неглинки. Запруженная мертвецами, она к концу приступа вздулась красной водой, мешая свежим сотням подступать к стене. Упорство крымчаков едва не принесло им успеха. В двух местах штурмующие ворвались на стену. Близ Неглинской башни Томила повёл в бой левое крыло кузнечан, и стена была скоро очищена, а лестницы зажжены горшками греческого огня, но в другом месте, между запертой изнутри серединной башенкой и сотней кожевников, нескольким десяткам врагов удалось закрепиться. Боковым выстрелом тюфяка из башни сдвоенная лестница была разрушена, и пока подтаскивались новые, ордынцы образовали на трёхметровой ширины стене сплошной ёж копий, отстреливались из луков, выигрывая время. Лишь Каримке с его силой удалось раздвинуть чужие копья, втиснуться между ними. Из задних рядов стальные лезвия упёрлись ему в грудь и отбросили - дощатая броня спасла старшину кожевников от смерти. Скованное узостью стены, тяжелорукое воинство Каримки не могло столкнуть врагов, и вынуждено было взяться за луки. Стоя друг против друга, две враждебные стенки сыпали калёным железом, но соединённые вместе щиты не пропускали стрел. Но вовремя подоспели конники с Соборной площади. Придвинув одну из внутренних лестниц к захваченному врагом участку, они устремились вверх по её ступеням, ордынский ёж рассыпался, и после короткой резни Каримка сбросил в Неглинку последнего ордынца. Почти треть кожевников была убита и ранена, на панцире Каримки не было пластины, которую бы не оцарапало вражеское железо, шлем иссечён, забрало погнуто, на щеке набух громадный синяк, и левый глаз старшины едва светился из узкой щелочки.

В разгар схватки у Неглинской башни стрела арбалета пробила грудь боярина Томилы. Давно позабыв о ссоре с ним, ратники снимали шапки и утирали слёзы, когда старого воина уносили вниз. Здесь, на неглинской стороне, Томила стал тем же, кем на фроловской Олекса.

В тот день пушкарю Вавиле суждено было пережить еще одну утрату: возле Москворецкой башни в ожесточённой схватке с нукерами Батар-бека погиб его друг, любимец всех ополченцев и душа бронной сотни Данила Рублёв.

Стрелу, обёрнутую пергаментом, Тохтамышу принесли в разгар приступа. Лазутчик сообщал: "Великий хан, московиты будут сражаться до последнего. Воду отравить нельзя, потому что в Кремле есть ключи. Съестные припасы попрятаны в разных местах и охраняются. Заставь их отворить ворота хотя бы для встречи посла. Я сделаю так, что закрыть ворота они не сумеют. Только пусть твои воины не мешкают". Письмо было от Некомата, другие лазутчики молчали. Нынешний приступ начинался будто успешнее, но когда из-за дыма глянуло солнце, все четыре тарана горели, даже не поколебав московских ворот и стены, а потом и поднявшиеся наверх нукеры были сброшены в ров. Слева от своего тумена, на взгорке, хан различал фигуру темника Батар-бека, понуро сидящего на рослом чалом мерине. И старый волк обломал зубы о московский камень. Два года назад он видел поражение Мамая на Непрядве и вот снова понапрасну теряет лучших воинов. Если Москву взять не удастся, не потянет ли Батар-бека искать нового владыку, как потянуло с Куликова поля?

Через три часа после начала приступа толпы степняков хлынули от стены Кремля без приказа. Хан удалился в ставку, чтобы не смотреть на своё поражение, но ощущал его, кажется, всем телом. Когда он снова вышел наружу, под стеной лишь чадили тараны да брошенные катапульты тянули вверх свои шеи. Тохтамыш велел Караче вызвать темников и Шихомата с Адашем, а также послать в обоз за нижегородскими княжичами. До сих пор он держал их вдали от себя, приняв лишь покорную грамоту их отца. Настало время прибегнуть к услугам княжат.

-Передай также начальникам тысяч: десятников, чьи воины первыми побежали от стен, взять под стражу.

X

Адам с Олексой, сидя на стене, закусывали снедью, принесённой жёнкой Адама. Обоим пришлось хорошо потрудиться - Адам расстрелял три запаса стрел из саадака, Олекса не считал, сколько сулиц и пудовых камней своими руками свергнул на головы штурмующих. Вавилу отослали к лекарям: он будто стал различать звуки, но жаловался на боль в ушах.

-Жалко, если оглохнет мужик, - говорил Адам. - Кабы не он нынче, не знаю уж, до чего бы дошло на стене.

-Глухой - не слепой, - сказал Олекса. - Пушкари, они все - глуховаты. А за нынешнее дело - Вавила достоин серебряной гривны. Увижу князя - скажу.

-А бояре? Слыхано ль дело - воинскую награду простому посадскому человеку?

-Будь у меня своя - снял бы и повесил ему на шею. Он да Пронька - лучших воинов не сыскать. Они столько ворогов упокоили, што иному дружиннику за три века не осилить.

-Не уж то и теперь хан не угомонится? - Жуя пирог, Адам следил за ополченцами, пополнявшими боезапас. - Экую прорву камней на них свалили, почитай, половину заготовленной смолы сожгли, тюфяки от пальбы лопаются.

Олекса не ответил, запивая квасом кусок пирога. Его взгляд искал в толпе Анюту, но её не было. Аринка теперь, небось, снова занята ранеными, и Анюта - с ребёнком.

Горько пахло сгоревшим земляным маслом, каркало вороньё, носясь над стеной, из рва долетали крики раненых врагов, на них не обращали внимания. Толпа женщин, прихлынувших к башне после штурма, истаивала. Возле навесов босые мужики месили ногами глину, другие лепили из неё большие шары, им помогали женщины и ребятишки. Шары складывались под навесами на ветерке - они послужат ядрами для машин, да и вручную бить ими врага способно: сухая глина разит не хуже камней.