Попа Герасима, впавшего в горячечный бред, увели мастеровые, отец и сын, и укрыли дома, на окраине посада. Отмыли кровь, перевязали, напоили смородиной с мёдом, уложили в постель и пошли разведать в город. Воротились затемно, встревоженные. Город замер, люди ждут беды: ордынский соглядатай при князе грозит спалить Муром, требует выдачи всех зачинщиков погрома и возмещения убытков в пятикратном размере. По улицам рыщут дружинники князя, хватают подозрительных, врываются в дома. По городу выкликают имя мятежного священника: "...А попа того, Гераську, схватить, расстричь и с другими ворами и татями выдать татарскому князю на правёж". Ордынский правёж - известен... Герасим чувствовал: его спасители боятся, что кто-нибудь наведёт ищеек на след. За его выдачу обещана награда, за укрывательство - плети и продажа.
-Не боюсь я мук от врагов, - сказал Герасим. - Чтобы невинных от палачей избавить, предамся в руки стражи. А чтобы вас не казнили, велю: пойдите и скажите обо мне людям князя.
-Бог - с тобой, отче! - вскричал старый бондарь. - Ужли июды мы, штоб святого человека продать за серебреники! Рады бы тебя подоле оставить, да вишь, нельзя. Как стемнеет, велю Петруше кобылу запрячь, отвезёт тебя на Суздальскую дорогу. Вёрст за двенадцать отсель мой брат в лесу пасеку держит. Глушь там, у него и поправишься. Да на нашего князя не держи сердца - он свой приказ больше для ордынских ушей выкликает. Думаешь, рад будет, коли тебя схватят?..
-А невинные люди, коих взяли в городе?..
-Помилуй, батюшка! Неш думаешь, невинных татарам выдадут муромчане? Да тех, кого поперву схватили на торжище, тысяцкой отпустил, плёткой только маненько и погладил за озорство. Четверых душегубов поймали в городе, так их и выдадут мурзе. По энтим давно верёвка плачет. Да купца одного, калашника, взяли - этакая шкура, Господи упаси. В прошлом годе мальчишку голодного, сироту, за булку удавил. А ныне, вишь, тож полез грабить, дак на него народ и показал. Бог, Он знает, с кого спросить. Грех тебе за энтих душегубов класть святую голову, и все одно не спасёшь их.
Герасим, однако, начал собираться. Бондарь спросил:
-Как же - твой подвиг, отче? Народ молвит - будто Господь тебя подвигнул принять муку от поганых, чтобы гневное слово нести по Руси. Значит, схимы не приемлешь?
Задумался Герасим. Не перст ли Бога - в том, что казнь за погром ордынцев примут злодеи? Не указ ли тут попу Герасиму - делать своё дело и дальше? Решил проверить. Не поддавшись уговорам хозяев сменить одежду, пошёл через город не к ближним, суздальским, а к дальним, арзамасским, воротам. Город затаился, даже собаки молчали, лишь вблизи детинца навстречу застучали копыта. Неровный свет озарил улицу - трое всадников с факелом появились из переулка, остановились, поджидая путника. Тени шевелились на высоких плетнях, на стенах изб, поблёскивало вооружение всадников и медь конской сбруи, позванивали удила, и Герасиму казалось - чёрные всадники присланы по его душу из преисподней. Но лица не прятал, головы не опускал. "Кто идёт?" - спросил молодой голос. "Божий странник", - ответил охрипшим голосом. Факел в руке стражника наклонился, три пары глаз уставились на Герасима. "С Богом, святой отец. Помолись в пути за град Муром". Когда отошёл, другой голос, погуще, что-то сказал. Свет исчез, но до самых ворот слышал Герасим за собой приглушённый расстоянием шаг коня. Близ городской стены его обогнал всадник, послышались голоса воротников, перед Герасимом распахнулись ворота, и он вышел в летнюю ночь. Так Спас указал попу Герасиму его новый путь. Может, и не Спас, а русский народ, люд муромский, в котором жил дух богатыря Ильи...
Какого же горя насмотрелся в своих странствиях отец Герасим! Питался подаянием, ягодами, грибами и рыбой. Ночевал по большей части в нищих скитах, в лесных деревнях, где люди жили в норах или в курных избах. На полу, на соломе, вместе спали взрослые и дети, телята и овцы, тут же в клетках кудахтали куры. Бывало, упрекал хозяев: "Что же вы, добрые люди, живёте в этакой нечистоте? Лес кругом - за год-другой миром-то каждому можно поставить по жилищу. Свет увидите, дети станут здоровей, и болезней поменьше". Мужики таращились на попа, чесали головы: "Дак оно так, а не всё ль одно?" - "Да как же одно! Из ключа пить али из лужи?" - "Да ить верно говоришь, батюшка. А пуп нашто рвать зазря-то? Всё одно пожгут. Этого не жаль - пусть жгут. Коли домина-то добрый, ить жалко бросать да бежать в лес. Пока жалеешь, ан голову и снесут". Была тут правда. Враг стоял над всей жизнью людей, каждый час мог нагрянуть незваный гость. И всё же Герасим корил мужиков, и старост, и священников, если худоба жизни слишком пёрла в глаза. Может, оттого мало в народе ярости, что набеги отучили его держаться за свои дома? Живут - лишь бы переночевать, и готовы в любой час бросить всё, бежать, куда глаза глядят, - ничего не жаль. Это тревожило и пугало: лишает враг русский народ самой главной силы - привязанности к родной земле. Лишь в московских пределах оттаивала душа странника: здесь жили крепче, основательней, с заглядом вперёд, страха перед Ордой тоже было поменьше - верили, что князь защитит. Когда же он рассказывал свою историю и видение, не только крестились, плакали и просили благословения, но и старались ободрить: "Ждём, отче, слова государева - встанем!"
И вот что ещё открыл для себя Герасим: не одни ордынцы - повинны в нищете народа. Хан драл шкуру всё же не каждый день. Иные же бояре и люди служилые, нередко из пришлых, которым князья раздавали поместья в кормление, словно бы торопились выжать из мужика все соки, выкручивали его, как половую тряпку, а тиунские продажи иной раз оказывались разорительнее ордынских набегов. В одной из тверских деревень Герасим застал зимой лишь несколько полуживых ребятишек. Родители умерли от голода. Боярские люди, нагрянув однажды, выгребли хлеб дочиста, взяли за долги весь скот, всю птицу, а в озере, которое подкармливало деревню, минувшей зимой случился замор, и рыба погибла. Гоняться за дичью обессилевшие мужики не могли, тут ещё нагрянули метели, парень, посланный за помощью, где-то сгинул. Занесённая снегом деревня испускала дух. Герасим собрал в одной избе шестерых исхудалых детей - их спасли последние пригоршни отрубей, оставленные родителями, - истопил печь, нагрел воды, разделил поровну имевшиеся у него сухари, велел старшему присмотреть за меньшими, никуда не уходить и побрёл, сопровождаемый волками, в ближнее село, вёрст за тридцать. Дошёл. Мужики послали за детьми подводу, а Герасиму объяснили: "Боярин-то давно хотел ту деревню на иные земли переселить, да мужики упирались: им вроде в лесу вольготнее, подальше от господина - лют он. И попали в продажу. Вот как, значит, волюшка их кончилась".
Отдохнув и выспросив дорогу, Герасим пошёл искать боярскую усадьбу. Нашёл и принародно проклял господина. Его избили. Говорили - боярин убить велел, но оборванная ряса и поповская речь и тут сослужили ему службу: побоялись палачи взять смертный грех на душу. Крестьяне подобрали Герасима, отвезли в ближний монастырь, там его выходили. Настоятель признал Герасима, предложил пожить до лета. Возможно, остался бы, да началась у него вражда с одним из схимников, монастырской знаменитостью, исступлённым аскетом и затворником. Тот прочёл проповедь, и вся она была о том, что беды на Русь валятся от избалованности народа. О благах думают люди, о телесной пище, забывая духовную пищу. Только-де истязая и умерщвляя свою плоть, можно очиститься от грехов в этом мире, возвыситься до Божественного прозрения, до счастья и гармонии. Когда поймут это люди, наступит гармония во всей жизни, и нечестивые силы перестанут терзать православных, сгинут в преисподнюю.
Вскипел отец Герасим:
-Как же ты смеешь, отче, судить о народе, затворясь в келье с молитвенником в руке? Видел ли ты детей, полуживых, оставшихся подле трупов родителей, от голода умерших? Видел ли, как затягивается петля на шее матери, отрываемой от её малых чад, как тех малюток прикручивают к седлу, заткнув им рты рукавицами? Видел ли, как иной тиун, согнав мужиков пахать, косить, рубить лес, даёт на артель в дюжину работников булку аржаного хлеба да жбан кваса в день? О каких ещё истязаниях ты говоришь?
