Бывшие на проповеди монахи начали креститься, схимник нахмурил лик.
-О чём глаголешь, сыне? Не впадаешь ли ты в ересь, впутывая мирские порядки в наши посты и молитвы по очищению души?
-Нет, отче, ежели кто из нас впадает в ересь, так это - ты.
Возгласы ужаса не уняли Герасима:
-Не повторяешь ли ты, отче, призывы юродствующих латинских монахов - доводить самоистязание до крайности, когда человек становится грязью? "Целуйте язвы прокажённых, растравляйте раны на своих телах, купайтесь в испражнениях, и вы обретёте душевную чистоту!" Этому ли учит наша православная церковь? Разве не говорим мы своим детям: отрекись пьянства, а не питья, отрекись объедения, а не яств, отрекись блуда, а не женитьбы! Не всё ли одно - звать народ к умерщвлению плоти бесконечными постами или самоудавлением? Скорее ведь и проще. Но коли все самоумертвятся, останется ли вера - разве не в людях она живёт?
-Одумайся, грешник! Что говоришь?
-Без чистоты тела и его крепости нет чистоты души, - перекрывал Герасим нарастающий ропот. - Из грязи, нищеты, голода, болезней, из вражьего ига вырастают грехи народа. Давайте же своим трудом вырвем корни грехов. Разве не учит митрополит Алексий: "Невежество - злее согрешения"?! Вериги же оставим юродивым. Юродство - болезнь, потому народ жалеет юродивых. Зачем же нам-то землю юродами населять? Кто работать на ней станет, Русь крепить, защищать нашу веру? Кто станет кормить князей и их дружины, содержать монастыри и церкви, коли все вериги наденут да затворятся в норах?
Поражённые, монахи молчали. Наконец заговорил настоятель:
-Много гнева - в твоём сердце, сыне Герасим, а вера - крепка. Но гнев духовнику - не советчик. Ступай за мной, будет у нас разговор.
К удивлению Герасима, старый игумен не упрекал его. Церковь, втайне от ордынских правителей, уже меняла свою политику. Лишь остерёг от проповедей против своих господ: можно навредить делу. Герасим понимал игумена, готов был согласиться, а перед глазами стояла одна картина. Осенью, в конце месяца листопада, видел он, как княжьи отроки наказывали мужиков, затравивших оленя собаками. Троих охотников раздели донага, привязали к бревну, вложили в рот каждому по увесистому рублю (металлическому брусу) и пустили бревно с людьми по реке. Мужиков корчило от ледяной воды, рубли перегибали на бревне, утягивали головы в воду, и несчастные поминутно захлёбывались; палачи же, плывя рядом в челне, поворачивали бревно так и эдак, приговаривая: "Что, лапти, олухи бородатые, пережарилось, видно, княжеское жаркое, плохо что-то грызёте? Ну-ка, размочите водицей из княжеской реки", - и, хохоча, окунали охотников головами в воду, пока те не начинали пускать пузыри. Не верилось, что такое творят христиане над своими же, православными. Чем они - лучше ордынцев?
За беседой к игумену вошёл келарь и доложил:
-Отче, не знаю, чем потчевать ныне братию - нет ничего в кладовых.
Герасим удивился: монастырь немалый, не уж то живут без запасов?
Игумен сказал:
-Ещё рано, брате, погоди, авось Господь и пришлёт. А не пришлёт за грехи наши, сваришь пшена с мёдом.
"Так это у них называется "ничего нет"?" - подумал Герасим, вспомнив синие, исхудалые лица детей в простуженной курной избе и то, как пожирали они размоченные в тёплой воде сухари...
Через четверть часа келарь снова вошёл и сказал:
-Отче, Господь снова явил чудо, как в прошлые разы, когда кончалась ядь. Боярин Гаврила Семёныч прислал на четырёх возах хлебы, рыбу, сочиво, масло конопляное, пшено и мёд.
Игумен улыбнулся:
-Готовь столы, брате, да вот отца Герасима позовёшь к трапезе. Мне же, как всегда, принесёшь сухари с водой да варёную ботвинью без масла.
-Дозволь, отче игумен, и мне разделить с тобой трапезу? - попросил Герасим и подумал про себя: "Господи, когда же Ты явишь чудо для всех, кто работает денно и нощно ради хлеба насущного, а умирает от голода?" - и перекрестился, испугавшись собственного ропота. Но мысль о таком чуде засела в его голове...
Ни через год, ни через два не вернулся Герасим к муромскому епископу. Может, опасался, что князь выдаст его в Орду, может, потому, что узнал: после погрома на торжище князь поостерёгся ехать в Орду, лишь малую часть полона удалось ему выкупить. Сам бы, вероятно, в Орду направился, да не на что было выкупить своих отцу Герасиму, а найти, увидеть и оставить в рабстве - сверх сил. Его горе растворилось в народном горе и стало со временем не таким мучительным. Но больше ордынцев стал он ненавидеть жестоких и несправедливых господ из своих. Вероятно, потому, что они были рядом. За слова против бояр и тиунов его снова и снова били, и много рубцов осталось на теле у Герасима с тех времён. Он понял: увещевать господ словами - всё равно, что идти с медным крестом против конницы басурман. В его душе рождалась злоба. Он вернул себе мирское имя и стал собирать ватагу. Так из отца Герасима вышел атаман Фома Хабычеев, чьё имя через годы увековечит один из летописцев битвы на Дону.
Лихие люди охотно прибивались к ватаге Фомы - привлекало их бывшее духовное звание атамана, - но многие тут же и уходили. Суров был атаман, запрещал трогать крестьян и мелких купцов, ходивших без охраны, а ведь они - главная добыча разбойников. Ватага жила в основном охотой и рыболовством, набеги делала редко, зато добычу брала изрядную. Тупые и тёмные лесные душегубы быстро попадали в руки властей; ловить их было легко уже потому, что хоть и велик - русский край, но малолюден, в иных княжествах все друг друга в лицо знали. Но тут во главе шайки оказался образованный человек, много повидавший, искушённый в страстях и людских делах от раба до князя. А не зря говорят: ватага - крепка атаманом. Цель он выбирал безошибочно - будь то караван Орды, двор тиуна, боярское гнездо или отдельный купец-живодёр, - готовился тщательно, после нападения уходил далеко, не давая людям ни сна, ни отдыха, устраивался в таком месте, куда слух не доходил о его разбое. Лишь после того делилась добыча. Себе он брал половину, объявив это законом. Старые душегубы помалкивали, но злились, готовя бунт исподтишка, и он произошёл. Однажды подпившие разбойники схватили Фому, требуя мзды.
-Ты, небось, уж богаче великого князя! - кричал седобородый верзила из бывших новгородских ушкуйников. - Зачем тебе - так много? Отдай нам хоть часть - будет справедливо.
-Который день голодаем, - упрекал другой, - ты же не велишь выходить на дорогу и у смердов не велишь брать - грозишь смертью и вечным проклятием. Так корми нас.
-Возьмите полтину в моём сапоге, - сказал Фома. - Больше нет.
Его слова приняли за насмешку, посыпались угрозы.
-Два дня назад я дал вам от своего серебра последнее и посылал привезти муки. Вы же растрясли деньги в корчме и привезли вина да лишь четвёрку от пуда аржанухи. Добро же: кормитесь рыбой и дичью. У меня, кроме той полтины, ничего нет. Свою долю отдал на Божье дело, чтобы Он не отринул наши грешные души.
-Врёшь, атаман! - закричал ушкуйник. - Кажи добро, не то умрёшь в муках.
Дело дошло до пыток, снова смотрела смерть в глаза Фомы.
-Братья, мне жизни - не жалко, а того мне - жаль, что моё дело станет. И вас я жалею. Вы руку подняли на своего атамана, к тому же я - и поп, не лишённый сана. Уж ли не страшитесь загубить души навечно?
Некоторые разбойники, крестясь, отступились, но главный подстрекатель-ушкуйник оказался упрямым.
-Мы свои души и без того сгубили, какая нам разница - одним больше, одним меньше. Коли на том свете рая нам не видать, так на этом гульнём. Кажи добро! - и, схватив еловую лапу, сунул в костёр, потом поднёс к лицу атамана. Затрещала борода, опалило ресницы и брови, но атаман не отвёл лица.
-Дурак - ты, Жила, перед Господом никогда не поздно покаяться. Меня же огнём пугать неча, - лихо, что от татар принял, сильнее жжётся. Не для тебя - для них говорю: сбегайте в ближнюю деревню да спросите смердов - не было ль им чуда? Тогда и догадаетесь, отчего себе беру половину.
