Очнулся в крови, с разбитой головой и с такой болью в боку, что едва дышалось. Шатаясь, побрёл мимо пожарищ, мимо своих убитых прихожан, кому давал нынче благословение, добрёл до растворённой разграбленной церкви, постоял, направился к своему дому. Ещё потрескивали обугленные брёвна на подворье, жаром несло от пепелища, и ни звука человеческой речи вокруг. Ему показалось - он видит страшный сон; вот-вот он схлынет, и Овдотья улыбнётся свежим утренним ликом: "Как спалось тебе, Фомушка, не меня ли во сне видел?" - дома она звала его мирским именем...
И вдруг увидел под ногами, на свернувшейся от жара траве, деревянного петушка, которого вырезал своим малюткам. Он поднял его, долго разглядывал и заплакал. Стал выкликать жену и детей и соседей, но в ответ только кукушка считала чьи-то годы. Солнце по-прежнему согревало мир своими лучами, и это казалось кощунством. Зачем солнце, если нет людей, основы сущего? Людей нет, а без них кому нужны Божий мир и вера, и он, поп Герасим, со своей пустой церковью, да и Господь?
-Есть ещё люди, святой отец...
Герасим обернулся, увидел старика и отрока, вышедших из лесу на его зов.
-Люди-то ещё есть на Руси, да где тот богатырь, что поднимет силу народную? - подслеповатые глаза старика будто вопрошали Герасима: может, попу известна эта тайна? - Где-то сиднем сидит он, повязанный колдовской силой. И поднимет его, говорят, лишь слово, в коем всё горе народное отзовётся. Коли сыщу, спою ему про всё, что повидал на родимой земле за тридцать лет странствий. Может, то слово ненароком и выпадет.
Старый лирник со своим юным спутником удалился, и тогда припал Герасим к обгорелой траве, прижал к лицу свистульку, и охватило его забытьё. Пробудился от ночного холода и рыка зверей. Поднял голову и оторопел: на востоке взошло огромное светлое облако среди чёрного неба, от него упал на землю огненный столб, из того столба вышли два светлых юноши, оба ликами - его младенцы, а в руках - сияющие мечи. И один рёк, глядя в лицо Герасима: "К мести зовём, отец!" И другой - как эхо: "К мести!"
Вскочил Герасим с земли, но видение исчезло; во тьме плакали совы, выла собака на пепелище, да рычали и кашляли отбежавшие к лесу волки.
Через два дня добрёл Герасим до Мурома мимо разграбленных деревень. К счастью, город уцелел. Старый епископ принял ласково, слушал внимательно и сурово. Герасим спросил:
-Отче, тому ли народ мы учим - смирению и доброте? Не служим ли мы неволей нашим врагам? Не за то ли ханы жалуют ярлыками церкви и монастыри? Может, не крест, но меч должны мы вкладывать в руки народа?
Старец нахмурился.
-Горе помутило твой ум, сыне. Меч - княжеское дело, наше дело - вера Христа. Три века билась православная церковь с язычеством, с дикостью и распрями. Тебе ли того не знать! Прежде в каждом городе был свой идол, и те идолы разобщали народ. Ныне же - одна вера на Руси. Народ посветлел душой - не молится ни лесной, ни водяной, ни другой нечисти, от суеверий к свету Небес тянется. Дико вспоминать, как людей приносили в жертву тем идолам, детей продавали, жён и невест крали, а душегубство творили походя. Мало ли этого? Мы учим любить ближнего, а ближний - всякий русский человек, это наш народ. Много ещё - княжеств на Руси, а вера - одна и народ - един. Посмотри, сыне, как возвеличилась Москва! Мал ныне - князь Дмитрий, но вырвал у хана ярлык на великое Владимирское княжение и выгнал из Владимира нижегородского князя. А кто помог ему? Церковь! Дмитрий, как и его дед Калита, Русь собирает. Мечом ли токмо? Нет, сыне, и крестом. Митрополит всея Руси Алексий в Москве сидит. Всея Руси - ты вдумайся! Своей рукой благословил я ныне нашего князя стать под Дмитрия, назвать отрока старшим братом. Наш князь-то - в летах, борода седая, ан скрепил сердце, пошёл отроку поклониться, служит, как и его отцу служил. Вон какие князья нынче! Дай срок, вырастет московский соколёнок - не то ещё увидим. Пока рано бить в колокола войны: мало - ещё сил у Москвы, а врагов - много. Литовский, тверской да рязанский князья спят и видят, как у неё кусок отхватить. Не дадим! - старец даже посохом стукнул. - К мечу же звать теперь - только нашему делу вредить. Русь легко взбунтовать, да уж сколько было тех бунтов, и кровь зря лилась. Ныне поганые отдельные волости разоряют, мурзы без ведома хана разбои творят, а всей Ордой навалятся - вырежут Русь, как при Батыге-царе. Все московские труды пойдут прахом. Крепи веру в своей душе, сыне, в страданиях закали мужество. Придёт час - Москва скажет, и мы пойдём с крестами впереди воинства. Доживу ли я - не ведаю, но ты доживёшь.
-Отче! Где же взять силы на терпение? Ведь денно и нощно думаю, что мои малютки проданы в рабство, а любимая жена отдана на поругание басурману!
-Разве ты один страдаешь, сыне Герасим? В самую глубину народного горя погрузил твоё сердце Господь. Не уж то ты - слаб духом и капля из общей чаши для тебя - смертельна? Крепись - на тебе сан.
Тогда-то поведал Герасим своё видение. Старец разволновался:
- Наш пресветлый Господь, не уж то и вправду час - близок? Не уж то и мои старые глаза увидят его? О сём чуде в храмах бы с амвонов рассказывать, да не время. Велю записать до срока, - через писцов, глядишь, в народ пойдёт.
Епископ благословил Герасима на странствие. Наставлял быть не только красноречивым, но и осторожным: уши Орды - повсюду, мятежного попа не спасти ни князю, ни митрополиту.
-Через год вернись ко мне, - сказал под конец. - Я тебе сохраню приход. Ныне же наш князь в Орду собирается, будет выкупать полон. Попрошу о твоей семье сведать. Но сердце крепи для худшего: татары русские полоны не нам одним продают. Ступай же, исполни веление Неба, - может, Оно смилуется...
Герасим не исполнил всех наставлений старца, ибо не нашлось в нём осторожности, равной красноречию. Как увидел на муромском торжище обоз ордынских купцов, охраняемый всадниками, похожими на мышей-кровососов, сорвал скуфью, с ней и повязку с головы, и пошла кровь на лицо.
-Люди русские, видите ли вы мои кровавые раны? А есть рана у меня, невидимая глазу, в сердце кровоточит, и лучше бы ордынские вороги грудь мне вспороли да сердце вырезали, как то сотворили князю Михаилу, чем отняли жену, данную Богом, и моих чад, глупых детёнышей человеческих... Обратите взоры к своим сердцам - в коем не сыщется той же раны!..
Большое горе одного человека рождает безмолвное участие ближних. Но если горе одного - часть народного горя и, окрылённое словом, это горе поднимается над толпой, оно рождает грозу. Старые и молодые женщины подползали к окровавленному попу на коленях, целовали полы его рясы, мужики сморкались, пряча мокрые глаза, даже щёголи, вышедшие на торжище соблазнять блудниц, куксились, размазывая по щекам румяна. Ордынское лихо лежало за стенами города пеплом русских деревень и бередило каждое русское сердце. Люди, съехавшиеся с разных концов княжества, незнакомые, ещё минуту назад насторожённые друг к другу, стали одно. Тут были единоверцы, и давно была вспахана нива, давно засеяна горькими семенами, крепко пропекло её бедой и пожарами, а потому от первой словесной грозы те семена проросли и дали побеги. Когда поведал поп своё видение и произнёс: "К мести!" - гул прошёл по толпе, и толпа будто впервые увидела ордынскую стражу вокруг разгружаемого обоза, качнулась к ней, разъярённая. "Быр-рря! Бырря! Хук!" - завыли ордынцы. Сверкнули мечи, рядом со стражниками встали вооружённые купцы и их сидельники, но против тонкой линии мечей и копий стеной поднялись оглобли и топоры, вилы и косы, глиняные горшки и медные тазы, деревянные колоды и конские оброти, немецкие сапоги и русские кистени, засапожные ножи и тележные оси, а над всем - прямой короткий меч, зажатый в сильной длани семнадцатилетнего княжьего сына... В миг ордынцы были смяты, обоз опрокинут, начался погром. Лихие люди, высматривавшие на торжище денежных купцов, кабацкие ярыжки, подозрительные странники-побирушки, вся нищая братия, а с ней разгульные охальники, которые найдутся повсюду, где собирается народ, стали хватать и тащить, что попало под руку. Не отставали от них базарные стражники, приставленные смотреть за порядком. Потом уже грабили все подряд... Когда прискакала княжеская стража, погром шёл к концу.
