Москва не приняла его с большим отрядом. Оскорбление целый год сжигало душу, а золотокосая урусутка не забывалась. Он ещё не женился, но у него были невольницы. Обнимая их, Акхозя думал о пропавшей. Несчастные не могли понять, почему ночная страсть царевича сменялась утренним отвращением.

Среди первых воинов прискакав к московской стене, он будто ожидал увидеть её. И увидел. Она стояла среди смердов, брошенных своим князем. Может, она стала теперь женой одного из этих мужиков, дерзнувших противиться великому хану Золотой Орды, вознамерившихся остановить его войско у закопчённых стен своими топорами и рогатинами? Акхозя обезумел. Он плохо помнил, о чём кричал урусутским собакам. Он размечет их стены по камню, вырежет всю толпу врагов, а её добудет. Как он её накажет, Акхозя ещё не знал. Но сначала!.. Он знал, что сделает с ней сначала - после захвата крепости, там же, на залитых кровью камнях, среди трупов её защитников!

-Это ж надо! - Вавила покачал головой, провожая взглядом Олексу с девицами. - И вправду тесен - мир Божий.

-Мир-то - широк, - сказал Адам. - Да все дороги нынче ведут в Москву.

-Пора бы нам кое-кому загородить их.

Крик: "Берегись!" - заставил ополченцев обернуться к посаду. В одном перестреле ордынцы развернулись двумя лавами. Ханский шурин и тот, что в золочёных доспехах, стояли в удалении, куда не дострелит самый добрый лук.

-Лишние - долой со стены! - закричал Адам. - Баб сгоняйте, прячьтесь за прясла и зубцы!

Люди, толкаясь, кинулись к лестницам, но те оказались тесны, а зубцы не могли укрыть всех.

-Заборола! - спохватился Адам. - Ставь заборола!

Ополченцы выхватывали из ниш дубовые щиты, устанавливали между зубцами. Взвыли первые стрелы, там и тут раздавались вскрики, люди падали и ползли к лестницам. Выпустив по две стрелы, степняки повернули коней, парными колоннами помчались вдоль рва в разные стороны, на ходу посылая стрелу за стрелой с невероятной точностью - лишь зубцы да поднятые заборола спасали стоящих на стене. Но горе тому, кто показывался на глаза врагу. Ополченцы начали отвечать через бойницы, однако разить стремительно несущихся всадников было трудно, сотня стрел выбила из сёдел лишь двух врагов.

-Как стегают, проклятые! - ругнулся Вавила, сгибаясь за дубовым щитом.

-Орда, - отозвался Адам, прилаживаясь у каменной бойницы с заряженным самострелом. - Придётся на стенах нам в кольчугах стоять.

Копыта взбивали чёрный прах, повисающий полосой жирного дыма, колонны степняков расходились всё дальше и вдруг разом обернулись на ходу, помчались навстречу одна другой. Ордынцы били в щели бойниц, слали стрелы в детинец наугад. Ещё один всадник выпал из седла, другой, размахивая руками, завалился на круп коня, а сотни шли той же рысью. Ничего этого не видел Адам: он целился, выбрав точку на суженном блестящем пятне. Он знал силу, таящуюся в напряжённой стальной пружине, но далеко было до золотого пятнышка. Прервав дыхание, Адам тронул спуск...

Ордынские колонны сходились вблизи Фроловской башни, и два железных ливня сбегались на стене, щёлкая по каменным зубцам, стуча в заборола. Каких-нибудь пяти шагов не пробежали они, чтобы встретиться - вопль отчаянья прервал железный дождь. Размеренный стук копыт смешался и покатился прочь. Ополченцы начали выглядывать из-за щитов, вставали в рост. Перемешанная серая толпа всадников уносилась от Кремля. А на бывшей площади, близ пепелища сожжённой церкви, застряв одной ногой в стремени, уткнулся головой в горелую землю всадник в золочёных доспехах.

Адам, стоя, натягивал стальную тетиву, чтобы успеть направить ещё одну стрелу в гущу врагов.

Разведка порадовала Тохтамыша: в семи верстах от места ставки хана обнаружен брод впору коню и верблюду. Пока Акхозя с Шихоматом осматривали московскую крепость вблизи и пытались склонить её защитников к сдаче, хан с главным разведчиком выехал осмотреть место будущей переправы. Брод охранялся сильной стражей, будто его могли украсть. Тохтамыш ничего не сказал. Главный харабарчи был хитёр, но не слишком умён, зато точен в исполнении воли правителя. Такие не обманывают своих владык, их хорошо держать исправниками, доносчиками или посылать во вражеский стан с предъявлением ханских условий. К тому же у этого мурзы хватило ума как бы позабыть своё первое имя - Тохтамыш - и зваться только Адашем. Всё это в соединении с необычайной жестокостью к противникам выдвинуло Адаша на почётную, хоть и нелёгкую службу.

Хан возвращался довольный. Завтра его полчища прихлынут к стенам Кремля, и враг содрогнётся от их вида. А может, он уже согласился отворить ворота без боя?

Под ложечкой Тохтамыша засосало, едва увидел Шихомата. Шурин не смотрел в глаза, бычья шея налилась кровью - это плохой знак. Слишком дурных вестей Тохтамыш ещё не мог ожидать, он насторожился и, не подавая виду, спросил:

-Чего молчишь? Рассказывай.

-Казни меня, повелитель, но клянусь Аллахом, никто из нас не виноват. - Глаза шурина смотрели под ноги хану, на багровой шее вздулись жилы. - Мы вели переговоры, никто не помышлял об оружии, но проклятые медведи стали стрелять из своей берлоги... Повелитель, мы клянёмся отомстить. Мы все умрём, но покараем шайтанов!

-Ты долго говоришь. - Догадка клещами схватила сердце хана.

-Акхозя... Я просил его не подходить близко к стене. Я хотел его отослать. Но ты же знаешь царевича...

Клещи разжались, откуда-то сбоку клинок вошёл в грудь хана и остался в ней.

-Где - он?

-Я велел положить в моей юрте.

Тохтамыш подождал, пока к ногам вернётся сила и пошёл к войлочному шатру Шихомата. Тот неслышно ступал сзади, благодаря Аллаха за то, что страшное уже сказано.

В юрте горели восковые свечи, едва заметные при сером свете, сочащемся из дымового отверстия сверху. Акхозя лежал на войлоке в своей золочёной броне. Матово-смуглое лицо чуть нахмурено, резко чернели брови, и Тохтамыш заметил, что у сына были длинные ресницы. Были?.. Акхозя казался спящим, и хан обегал глазами его всего - может, он ещё - жив, упал с лошади и лишился сознания? Наклонился над сыном, скинув шлем, приник ухом к его устам, надеясь уловить дыхание, но ощутил холод. Лишь сидя на корточках, различил дырочку в узоре зерцала на том месте, где находится сосок. И застывшую кровь на золоте нагрудника. Подвела персидская броня, не выдержала удара кованой русской стрелы.

-Оставь нас, Шихомат.

Вот он, первый удар судьбы на трёхлетнем пути непрерывных успехов, которого Тохтамыш страшился. Зачем судьбе - такая страшная, такая тяжкая плата? Разве малым заплатил он прежде лишь за три года безбедного царствования? Пусть бы лучше не взял этой Москвы, оставил её в покое, только пронёсся бы смерчем по окрестным землям.

Но теперь он Москву возьмёт. Правоверный мусульманин, хан Тохтамыш устроит тризну по своему сыну, как язычник: горящий Кремль станет ему погребальным костром, а москвитяне омочат жертвенник своей кровью.

Тохтамыш поднялся с колен, вышел из юрты и приказал своему сотнику собрать на военный совет темников, тысячников и устроителей осадных работ. Подозвал шурина.

-Ты, Шихомат, позови сотников, которые были с тобой у стены, возьми чертёж крепости, и приходите в мой шатёр. До совета наянов я хочу услышать, как вы мыслите брать этот город.

Шихомат смотрел в спину удаляющегося Тохтамыша, потом оглянулся на свой шатёр. "Великий Аллах, люди, наверное, говорят правду: сердце нашего повелителя вырезано из камня".

В сумерках три тумена Орды поднялись и без единого огонька двинулись подмосковными лесами к разведанному броду.

Враг удалился от крепости. Москвитяне оплакивали первых убитых, на всех улицах говорили об Адаме-суконнике, застрелившем "золотого" мурзу, и повторяли его слова, брошенные неприятелям. В храмах никогда ещё не было столько молящихся, как в этот вечер. Остей держал совет с боярами и выборными. Он пресёк наскоки на Адама, который, мол, своей неучтивостью навлёк гнев ордынцев.