-Не хватай чужого!

-Удержать лишь хотели. Народ - он ребёнок, он же - и отец. И прибить может, и заласкать может, и на щите поднимет, и тумака даст, коли перед ним занесёшься. Одного не простит никогда - измены.

-Сначала убьёт, после прославит - так, што ли?

-И так бывает. Но лишь с теми, кто чванится.

-Не уговаривай, суконник. Не в чужбину иду с сиротами, но к своему государю. Эй, там! - Боярин вызверился на холопов, похаживающих вокруг возков. - Ча уши распустили? Трогай!

-Што ж, боярин, добрый путь. Но поспешай - ты, видно, последний, кого из Москвы выпустили.

-Стой, суконник, я добра так не оставляю. Ермилка, подай сюды ларец!

-Нет нужды, боярин. Серебра и я б те отвалил - не серебро нынче дорого, а люди.

Томила смотрел вслед посадскому старшине, прижимая к скуле медный пул.

Рёв колокола направил народные толпы на главную площадь Великого Посада перед Кремлём. Стража, решив, что начались погромы, заперла ворота Кремля. Пока Адам уговаривал Томилу, толпа у Фроловской церкви вытолкнула из себя и подняла на сдвинутые телеги других старшин. Неискушённый в речах Клещ поставил впереди выборных Данилу Рублёва, тот поднял руку и, когда стихло, стал говорить. Его голос разносился над площадью, эхом возвращался от белокаменной стены детинца. Бронник рассказал об отъезде воеводы Морозова, о бегстве бояр и богатых кремлёвских гостей.

-Вот и выходит: не на кого нам больше надеяться - своим умом, своими руками должны мы спасать Москву и себя.

Умолк бронник, толпа зароптала, послышались выкрики:

-Говори, Данило, што делать-то?

-Выборные-то чего надумали?

Рублёв оборотился к товарищам, Клещ вышагнул вперёд и сказал басом:

-Коли собрались мы на вече, народ должон решить: становиться на стены - защищать стольную али послать к хану гонцов, молить о милости и отворить ворота.

Вспыхнули, столкнулись накалённые голоса:

-Знаем милость хана - лучше головой в воду!

-Боронить Москву!

-Храбёр - бобёр, пока волк не пришёл.

-Хан не тронул Рязани и нас помилует! Он лишь на князя злобится за сына свово.

-Заткнись, подголосок ордынский, - глотку забью!

-Забей и подыхай! Кинули нас хану, как кость собаке - авось отстанет!

-Князь сулил скоро вернуться! Княгиню оставил!

-В осаду!

Рублёв поднял руку.

-Там, на стене, уже неделю стоят пушкари. Они - люди сведущие. Пронька с Афонькой в Коломне и Щурове держали осаду, на тверские стены ходили. Они говорят: при трёх тысячах ратников никакая сила не возьмёт Кремля на щит.

-На щит не возьмут - измором задушат.

-Пушкари сказали: у них довольно и зелья, и ядер, и жеребьёв. Ополченцы наши, почитай, все - оружны, да в подвалах Кремля должна ещё остаться справа. Надо лишь пополнить съестной припас, штоб хватило на месяц, а там и князь подойдёт.

-В осаду!..

Ещё чьи-то голоса пытались сеять сомнения, но тысячи глоток подхватили: "В осаду!" - и кричать против стало опасно. Рослый человек в тёмной рясе, с посохом в руке с паперти Фроловской церкви крестил толпу.

-Народ московский! Ты сказал свою волю! - крикнул Рублёв. - Теперь выбирай себе воеводу и иных начальных. Наше дело кончено. - Он пошёл на край помоста, за ним тронулись другие, но их остановили голоса:

-Стой, Данило! Веди наше вече и дальше - любо нам, как говоришь ты с народом!

-Все оставайтеся - все выборные!

Прежде чем кричать воеводу, Рублёв предложил послать в детинец за оставшимися боярами и боярскими детьми. Может, среди них найдётся достойный человек, искусный в осадных делах? Отрядили Адама-суконника, носившего, как и некоторые другие старшины, чин сотского ополчения. Сопровождаемый толпой, Адам направился к Фроловской башне и лишь на крепостном мосту обнаружил, что затвор ворот опущен. Заметив бородатые лица среди каменных зубцов башенного прясла, он потребовал начальника.

-Ча горланитя под стеной? - Жёлтый кафтан Баклана явился между зубцами. - Аль чево забыли в детинце?

За рвом притихла толпа, слушая переговоры.

-Я - сотский ополчения, послан от московского веча. Велено всех бояр, оставшихся в городе, призвать на вече.

-Велено - надо ж! Ты што, в Новагороде аль во Пскове? Да и тамо, чай, не всякого в княжеской детинец пустют. Вы, небось, хотите дома боярски да купецки пограбить, медов да вин попить из княжьих подвалов? Проваливайте поздорову!

-Ты, Баклан, не узнаёшь меня?

-Вас, гуляев, рази всех упомнишь?

Адама охватил гнев.

-Ты што, вор, хошь целеньким выдать Кремль с княгиней и княжатами в руки хана? И тем шкуру свою спасти? Волей московского народа велю: отвори ворота!

-А этого хошь? - Баклан показал кукиш. - Может, на щит нас возьмёшь со своими грабёжниками? Не советую! Пополудни, как съедут все лучшие люди, заходите и грабьте, а теперь убирайтеся!

-Зря ты с ним лаешься, Адам, он и боярина Олексу нынче впускать не хотел. Лестницы надобно.

-Поди-ка, там доворовывают чужое добро, шкуродёры морозовские!

-Живоглоты!

-Ча выпятился, хомяк мордатый?

Баклан завизжал. Посадский угодил в больное место: стремянный беглого воеводы не выносил своего второго прозвища Хомяк, данного ему за жадность и склонность к обжорству - свойства, редко соединяющиеся в одном человеке. Адам тоже подозревал, что Баклан никого не пускает в детинец, чтобы не помешали его молодцам прибирать к рукам самое ценное в опустевших домах бояр и гостей.

-Тащите лестницы!

-Погоди, Адам! - На прясле появился пушкарь Вавила. - Ворота сейчас отопрут.

-Я те отопру! - накинулся Баклан на пушкаря. - Я те живо кишки-то выпущу, смердячья харя.

Но уже сдвинулся клин в проёме башни, поскрипывая, пополз вверх. Толпа ринулась в образовавшийся просвет и ворвалась в башню. Ополченцы кинулись в отворённую боковую дверь стрельны, к лестнице, ведущей на стену, чтобы посчитаться с Бакланом. Посадский люд повалил в крепость...

Шестьдесят добрых мечей разгонят и тысячу сброда, но всё же в груди Олексы захолонуло: в подваливающей толпе блистали панцири и кольчуги. Не уж то гуляям и лесным ватажникам, набившимся в город за последние дни, удалось вовлечь и ополченцев в грабёжное дело? Оставив Красного с дружинниками, он кинулся к знакомому детинушке.

-Адам! Ты на кого это исполчился?

-Олекса Дмитрич! - Суконник остановился, раскинул руки. - Слава Спасителю - уж и не чаял тебя застать. Не тати - мы, Олексаша: народным вече посланы звать остатних бояр на Фроловскую площадь. Прости за шум - стража не пускала.

-Фу, дьяволы! - Олекса снял шлем, вытер потный лоб и осмотрел толпу. - Опять этот пузатый хомяк намутил. Вече, говоришь? И, слава Богу, што догадались.

-Народ сказал свою волю: Москву не отдавать хану, стоять на стенах до последнего. Да нет у нас воеводы. Может, ты возьмёшь булаву али боярин Володимир?

-Вот те раз - из грязи да в князи! Так, брат, большое дело не делается. Послали тебя звать бояр - так и зови, кого найдёшь. Это ж надо - вече на Москве!

Ополченцы рассыпались по Кремлю. Нашли неполный десяток людей боярского звания и боярских детей, но все - народишко мелкий, малоименитый, воинской славой не меченный. Да и то ладно - будет с кем думу держать новому воеводе. Богатых гостей - ни одного: торговый человек - оборотистый, подлый, чутьистый. Он первым бежит от беды, молчком и тайком.

Торжественным конвоем вели хмурых людей через толпу к помосту. Седобородый худой мужичонка дивился:

-От люди! Их в начальные зовут, они же будто во полон плетутся. Кабы меня эдак - под белы руки да в воеводы!

-Ты их заимей, белы-то руки!

-Руки ладно. В голове твоей свистит, Сверчок.

-На полатях научись ишшо воеводствовать. И как тя баба на вече-то пустила?

-Баба, она - сила! Вон Боброк, на што молодец, а говорят, у нево дома свой воевода в юбке.

-Говорят - кур доят. Да и жёнка у Боброка, небось, иным не чета - сестра государя.