-Тот же Олекса - он сотский великого князя.

-Ускакал уж, поди-ка.

-А в Кремль идти надо, - сказал Адам.

-Веди, бачка-калга!- Каримка вскочил с места.

От подворья Адама за старшинами двинулись сотни людей, жаждущих сильного слова, чьей-то воли, которая направила бы их на общее дело, способное отвести подступающую беду. В исходе Нагорной улицы, что вела от неглинского подола к Фроловской площади, дорогу шествию преградил конный обоз из Кремля. Передом ехал лёгкий крытый возок, запряжённый парой чалых, на правой лошади сидел бородач в короткополом зипуне с ременным бичом в руке и обнажённой секирой за кушаком. Нагружённые телеги сопровождались вооружёнными слугами.

-Дорогу, православные! - покрикивал детинушка, направляя возок в середину толпы. Она подавалась в стороны, пока не раздался чей-то выкрик:

-Ишшо один вор в Тверь побежал!

-Али в Торжок - мошну набивать!

Толпа стала смыкаться, несколько рук вцепилось в поводья, лошади, храпя, попятились.

-Эй, не балуйтя, православные! - закричал возница. - Боярин Томила - строг.

-Июда - твой боярин, государев изменник!

-Слазь, душа холопска, аль поворачивай - воевода рассудит.

-Очумели, дурачьё? Прочь с дороги! - Возница свистнул свинцованным бичом, один удар которого насмерть зашибает волка и перебивает хребёт оленю, но толпа не шатнулась.

-Ну-ка, тронь, морда холопска!

Откинулась кожаная заслонка возка, явилась бобровая шапка, потом - лицо с закрученными усами и клиновидной бородкой. Резанул крик:

-С дороги, пиянь, гуляи нечистые! Чего глаза пучишь? - накинулся боярин на возницу. - Бей!

Бич, свистя, стал описывать круг за кругом, размётывая толпу.

-Бунтовщики! Тати! - орал боярин. - Бей их!

Слуги на телегах стали обнажать оружие, как с визгом из толпы метнулся Каримка, и наездник, уронив секиру, вверх тормашками полетел с коня. Вопли боярина заглушил рёв толпы:

-Бе-ей!.. Круши боярских собак!

Засвистели каменья и дреколье, в руках ополченцев взметнулись булавы и мечи, боярские слуги, бросая оружие, посыпались под телеги. Каримка сидел верхом на вознице, молотя его кулаком, возок опрокинулся, бились лошади в постромках, десятки рук, мешая друг другу, пытались вытащить боярина на свет, дорваться до его одежды, волос и горла. Он отбивался и хрипел:

-Тати!.. Я государю... В батоги!

Наконец его выдернули из повозки, простоволосого, в растерзанном кафтане. Тараща глаза, он пытался оторвать от себя чужие руки.

-Братья! Православные! - Адам, стоя на телеге, старался перекричать толпу. - Остановитесь, братья, ради Христа-Спасителя!

На Адама стали оборачиваться, рёв затихал и смолкали удары кулаков. Адам смотрел сверху в бородатые и безусые лица, в озлобленные глаза, и ему сжимало горло от переполнявшего душу гнева, жалости, любви, от желания вразумить, удержать этих людей от того, в чём они станут раскаиваться.

-Што творите вы, братья? Кого радуете, избивая друг друга? Только хана Орды, только врагов, желающих нам погибели, обрадуете вы этим смертоубийством...

Толпа дышала в лицо Адаму, жгла сотнями глаз, словно вопрошала: кто ты - таков, человек, осмелившийся прервать справедливый суд? Каримка и возница поднялись с земли, бородач в сердцах хватил татарина по шее, Каримка кагакнул и нагнулся за шапкой. В толпе засмеялись. Побитый Томила, кажется, лишь теперь начал понимать, какую грозу навлёк на себя, дрожащими руками оглаживал растрёпанную бородку, ощупывал грудь, бока, уверяясь, что цел. Его лицо при этом морщилось и дрожало - какая иная обида может быть горше: чернью побит, вывалян в пыли и конском навозе!

-Боярин Томила! - сказал Адам. - Прости ты нас - ведь сам же вызвал эту бучу! Народ - не водовозная кляча, его бичом не устрашишь и не погонишь!

-Верно, Адамушка!

-Хорошо говоришь, старшина!

-И вы, мужики, простите боярина Томилу. Он - тож смертный человек, вон и руда красная на усах, и шишка на лбу вскочила, как у меня случается в потасовках. Да и у вас, мужики, поди-ка, не голубые сопли текут от кулачной потехи?

Смех заходил по толпе, боярин кривился, отирая полой окровавленное лицо.

-Понять нам тебя, боярин, просто. Человек ты - родовитый, гневливый, да и удалой - вон гривна серебряная на шее, её, небось, не каждому вешают. И не первый ты побежал из Кремля. Душой, поди-ка, извёлся, на трусов глядючи. И выехал ты не в себе нынче, узнав, што пропал воевода, дрожал от гнева, а тут тебе дорогу заступили - вот и потерял ум, с бичом на народ попёр. Оставайся ты лучше в Москве, боярин, начальствуй над нами - тысяцким поставим тебя.

-Я от государя сотским поставлен, и с меня - довольно того! - крикнул Томила.

-Будь сотским, нам всё едино - только начальствуй.

-Хто вы - такие? - боярина затрясло. - Вам ли, бунтовщикам, ставить начальных бояр? Князья ушли, воевода скрылся, лучшие люди разбежались, а вы хотите город спасти? Не воеводу вам - атамана выбрать надо, опустошить город, да и разбежаться!

-А и выберем атамана! - раздалось из толпы.

-Не всё вам, родовитым, жировать.

-Эх, боярин! - сказал Адам. - Это тебе - везде хорошо, именитому да с казной. А им-то разбегаться куда - безродным, безлошадным, безденежным? Государь, уходя, вам, боярам, вручил нас - так приказывайте: горы своротим. А побегут все - этак до студёного моря можно докатиться, у кого сил хватит. И што тогда? В море топиться?

-Всё одно - не начальник я вам. Сначала избили, опозорили мои седины, теперича воеводой зовёте? Этак, может, у ватажников заведено, мне же не приходилось ватаги водить, и даст Бог - не придётся!

Толпа загудела:

-Чего ты с ним кисельничаешь, Адам? Пусть проваливает к чёрту и больше не попадается!

-Верна! Свово воеводу ставить, посадского!

-Долой бояр-дармоедов!

-Каменьем побить остатних!

-Он те, князь-то, побьёт!

-Спасибо скажет!

-Свово воеводу надо! На вече выберем!

-На вече!..

Магическое слово зажгло толпу. Уж и не помнили москвитяне, когда последний раз собирал их вечевой колокол - думал за них великий князь с боярами и столпами церкви, - но в час безначалия и беды мысль о вече пришла им как спасение. Вече не ошибается. Толпа устремилась к площади перед главными воротами Кремля.

Адам задержался возле обоза, поглядывая на боярина, сплёвывающего кровь и прикладывающего медяки к шишкам на лице. О Томиле он был наслышан, ибо часто бывал в детинце, поставляя сукна для войска. Ходил боярин и на ордынцев, и на литовцев, и на Тверь, бился с ливонцами, сиживал в осадах - бесценен такой воин теперь в Москве. Конечно, велика - его обида, но умный, поостыв, не растравляет обиды - свою вину ищет, а уж Томила-то оскорбил толпу - дальше некуда.

-Чё смотришь, атаман? Жалеешь, небось, што без пользы старался и не дал прирезать старого боярина?

-Зря коришь, Томила Григорич. Не о том и не так бы нам разговаривать. Не атаман - я и наши посадские - не ватага. Народ - они, коему государь на поле Куликовом в ножки падал.

-Народ не избивает служилых людей. Я всю жизню с седла не сходил аль со стен крепостных. А нажил-то... Думаешь, бархаты тамо, шелка, сосуды серебряные в тех возках? Иди - глянь! - Отстраняя жестом с пути слуг, боярин подошёл к возкам, дёргая пряжки, стал отстёгивать кожаные занавеси. На Адама глянули испуганные лица детей, подростков и женщин.

-Ну, видал? Двое моих сынов легли в Куликовской сече, трое меньших ушли теперича с князем Храбрым. Две невестки померли у меня, и бабка преставилась - я им, оставшимся, последняя защита. И не токмо своих - жён и чад моих ратников увожу от погибели и неволи. Для того и вооружил холопов. А "народ" - вот он!..

-Ладно, Томила Григорич, - сказал Адам. - Виноваты. Да и ты - не ангел. Скажи: служилому-то боярину позволено избивать вольных посадских людей? Они ж - не холопы твои. Да и на холопах умный не станет зло срывать. Народ только твоих лошадей под уздцы взял, а ты - стегать его!